ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

На расстоянии одного крика от холма из зарослей бузины на траву выкатился клубок тел, мелькали кинжалы. Когда клубок распался, на земле остались лежать трое: два солдата и воин в бешмете. Четвертый воин, в черкеске, поднялся, держась рукою за грудь, сделал, шатаясь, несколько шагов, упал ничком, подергал ногами и вытянулся. Озермес тяжело вздохнул. Чебахан отвернулась от него и спросила: — Можно, я спрошу? — Да, слушаю. — Тебе когда нибудь приходилось стрелять из лука или ружья? — В детстве, и до того, как я стал джегуако. — Моя мать, — сказала она, — ушла с отцом, он отдал ей свое ружье, а сам взял пистолет и шашку. — Они что нибудь сказали тебе? — Чтобы я быстрее шла к мужу и чтобы мы не задерживались и уходили... Почему ты не поешь? — Моих песен никто уже не услышит.

Пушка смолкла. Затихала и ружейная пальба. Солдаты, переходя от сакли к сакле, поджигали факелами турлучные стены. Другие срубали фруктовые деревья. Озермес, не раз уже видевший сожженные сады и вытоптанные огороды, с горьким сожалением смотрел издали на солдат, взмахивающих топорами. Что могло быть более бессмысленным, чем уничтожение выращенного человеком? Отец, со слов своего отца, которому об этом говорил его отец, рассказывал Озермесу, что у их предков одним из самых тяжких грехов считалось предание огню посевов или фруктовых садов. Даже отступая перед натиском полчищ пришельцев, аланов или монголов, адыги оставляли свои поля неприкосновенными.

Долину затянуло едким сладковатым дымом. Где-то далеко протяжно причитала женщина. После одиночного выстрела наступило затишье, нарушаемое лишь перекличкой солдат и потрескиванием огня. На поляну, где утром защитники аула проходили под палкой, давая клятву верности, выехал на кауром коне грузный русский сердар*. Озермес издали узнал его. Вчера он ходил к этому сердару, русские называли его полковником, с просьбой не трогать аул и не проливать зря кровь, но полковник в ответ лишь расхохотался, показав большие желтые зубы.

Каурый, под адыгским седлом, то приседал на задние ноги, то, грызя удила, пытался подняться на дыбы, однако полковник удерживал его опытной рукой и смеялся. — Все таки поймали, — сказала Чебахан, — кончилась его воля. — Глаза у нее потеряли выражение и стали холодными, как заморский кувшин из стекла. Озермес, ощущая жжение в груди, протянул ей шичепшин, закинул на плечо узел и свернутую бурку и, показав кивком головы на лощину, пропустил ее вперед. Пройдя несколько шагов, она остановилась. — Я так и не увидела мать и отца. Что с ними? С холма не было видно и нашей сакли. — Если божества сжалятся над тобой, — сказал Озермес, — ты еще встретишься со своими родителями. Но они сами выбрали свою судьбу. И нам тоже надо следовать своей, иначе мы можем потерять и друг друга.

Озермес ворочал отяжелевшей головой, приподнимался, вдавливаясь затылком в снег, пытался повернуться на левый или правый бок, все время ощущая, как что то давит снизу в его живот, иногда он забывал, где он и что с ним, уносился в прошлое, куда то бежал, либо играл на шичепшине и пел. Раз ему почудились далекий зов Чебахан и собачий лай...

Они поднялись на пологий хребет, спустились в сырое ущелье, снова поднялись на гору покруче и сошли к звонкой речке, прыгающей по камням. Озермес вспомнил водопад, денно и нощно шумящий в ауле, горящие сакли... Нужно ли им было так поспешно уходить, бежать оттуда? Как поступил бы на его месте отец? Он посмотрел на Чебахан.

* Сердар — командующий войском.

Шла она легко и быстро, но лицо было истомленным и сумрачным. — Привал! — сказал он, опустил на траву узел и бурку и уселся на большой, обточенный водой валун. Чебахан, оглядевшись, подошла к нему, повесила на ветвь орешника шичепшин с привязанным к нему смычком, разровняла прошлогоднюю жухлую траву, нанесенную на берег речки потоками дождя и ветром, и разостлала бурку. Потом достала из своего узла еду — кусок мяса, пасту*, медный кумган и две глиняные миски. Они сошли к реке и вымыли руки. Озермес, вернувшись, снова сел на камень, а Чебахан, дикой козой прыгая по камням, перебралась через речку и скрылась в лесу. Как позвать ее? Жену не зовут по имени, ей полагается давать прозвища, при посторонних шутливые, худенькую называют толстухой, быструю — копухой, но наедине можно обращаться и с ласковым прозвищем. Вытащив ножичек, он отрезал полоску мяса и стал есть. Чебахан, вернувшись, снова помыла руки и принесла ему в кумгане воду. Запив еду, он поблагодарил: — Пусть пища, приготовленная твоими руками, моя гуаше**, будет вкусной, а горы и небо любят тебя, как эту воду! — На здоровье, — тихо отозвалась она. — Чтобы не мешать Чебахан есть, он встал и прошелся по берегу речки. Немного выше по течению, за излучиной, спускалась от мелколесья тропа, протоптанная оленями. В здешних лесах должно быть много живности, и ему с Чебахан голодать не придется, надо только раздобыть где-нибудь лук, стрелы и, еще лучше, ружье с порохом и пулями. Он вспомнил, как Чебахан, имея в виду вовсе не охоту, спросила, умеет ли он стрелять...

Где им поселиться? Надо бы забраться подальше. Впрочем, там видно будет. То, что относится к завтрашнему дню, лучше, не забегая вперед, завтра же и решать. Так, в детстве, скатываясь зимой на обледенелой плетенке с горы, он не задумывался над тем, куда мчится. Из-за этого однажды, зазевавшись, угодил в полынью. Мать рассердилась на него, а коричневые, как кожа каштана, с зеленым оттенком глаза отца на невозмутимом лице ласково смеялись.

Он повернул обратно. Чебахан уже убрала остатки еды и свернула бурку. Послышался шорох. Озермес схватил Чебахан за руку, она замерла. За излучиной речки над орешником показались прямые, с двумя отростками, рога, и к воде, беззвучно ступая, спустилась косуля. Подняв заостренные уши и вытянув рыжевато бурую морду с чистыми влажными глазами, черным голым носом и чуткими, подвижными ноздрями, она стала принюхиваться и прислушиваться. Подбородок, нижняя челюсть, пятно у верхней губы и задняя часть бедер были у нее светлые, почти такие же белые, как кожа на руках у Чебахан. Не заметив ничего угрожающего, косуля принялась пить. За ней подошли к речке еще три косули, безрогие, и у воды стали толкаться, как шаловливые дети. Будь в руках у Озермеса ружье или лук, он легко мог бы свалить любую из косуль, лучше всего ту, что с рогами, она покрупнее и упитаннее. Он искоса посмотрел на Чебахан, которая любовалась косулями.

* Паста — холодная густая каша из проса, нарезается кусками.

** Гуаше — госпожа, здесь — хозяйка.

Вдруг, хотя Озермес и Чебахан не шевелились, косули попятились от речки, перепрыгнули через кусты и исчезли. — Я никогда не видела их так близко, — прошептала Чебахан. — Озермес снова уселся на камень. — Мне надо кое что сказать тебе, белорукая. — Об этом можно было бы поговорить и позже, но воск мнут, пока он горяч. — Ты, наверно, знаешь пословицу: человек поет песню того, в чьей арбе едет. Нам с тобой предстоит ехать в одной арбе, и если мы станем петь вразнобой, у арбы может отвалиться колесо... Ты спрашивала, умею ли я стрелять. И дед мой — джегуако, и джегуако — отец не брали в руки оружия, и я тоже не убивал человека. Тебе понравились невинные, как девочки, косули. Для того, чтобы у тебя, у меня и у наших будущих детей была еда, мне придется взять в руки оружие и убивать этих беззащитных красавиц, а ты будешь радоваться, если я буду метко стрелять. Так ведь? — Чебахан опустилась на колени, села на пятки и, наклонив голову и широко раскрыв глаза, в которых отражалась бегущая речная вода, кивнула: — Да. Но почему ты об этом говоришь? Все мужчины охотятся. И не обязательно убивать тех, кто красивее, по лесу бегают и зайцы... — А по земле ходят люди, — продолжал Озермес. — И красивые, и некрасивые, и старые, и молодые, и добрые, и злые. Я уже сказал, что ни разу не убивал человека. Но когда мы стояли под дубом, я впервые пожалел, что я не многоголовый и многоглазый великан иныж, не дракон благо, который может разом проглотить всех жителей большого селения и сжечь их своей кровью. Ты не знала, о чем я думаю, ты жалела, что у тебя в руках нет ружья, как у твоей матери, и, наверно, в глазах твоих становилось темно от того, что мужчина, которого ты взяла в мужья, не хватается за оружие, чтобы защитить мать и отца своей жены. — Чебахан сорвала травинку и принялась сосредоточенно рассматривать стебелек. — Я хочу, чтобы ты знала: если нам когда нибудь еще встретится человек, каким бы он ни был и кем бы он ни был, я не выстрелю в него и не ударю его кинжалом. Так поступали мой дед, мой отец, и так буду поступать я! — Чебахан подняла голову, перевела дух, словно преодолев крутой подъем, посмотрела на него повлажневшими глазами и быстро, сбиваясь, заговорила: — Я забыла сказать тебе. Утром, когда я прощалась с отцом и матерью, я попросила, чтобы они ушли с нами, но отец сказал: — Ты созревшее яблоко, не хватайся за ветку, от которой уже оторвалась... У меня вовсе не темнело в глазах от того, что ты не стреляешь, мне лишь хотелось, чтобы мы с тобой это делали... Мама говорила мне, какой должна быть жена, но, наверно, она не всему меня научила. — Бледное лицо Чебахан порозовело, она отвела глаза и посмотрела на речку. — У меня к тебе просьба: разговаривай со мной, как сегодня, подсказывай, когда нужно, и я буду реже спотыкаться. Я вовсе не хочу, чтобы у нашей арбы отлетело колесо. — Озермес протянул руку и, невольно оглянувшись, погладил ее по щеке. — Ты сказала все, что хотела? — Она задумалась, шнурки брови ее соединились над переносицей. — Мы ушли из аула, а у меня такое чувство, будто аул идет за нами. — Это потому, что твоя душа еще там, — сказал Озермес. — И моя тоже. Нам надо вернуться, белорукая. Поищем твоих родителей, посмотрим, может, кто-нибудь лежит раненный и ждет помощи. И кому похоронить и оплакивать убитых, если не нам? — Лицо Чебахан просветлело, и она вскочила на ноги.

На исходе дня, когда до аула оставалось один два крика*, откуда-то издали донеслись раскаты грома. Чебахан удивленно посмотрела на небо. Гром долетал через равные промежутки времени. Озермес, подумав, сказал: — Это не Шибле, это стреляют из пушек. — Но в той стороне нет аулов, с кем же они воюют? — Ты ведь знаешь, когда в семье рождается мальчик, джигиты стреляют в дымарь, чтобы отогнать злую нечисть. Наверно, у русских какое нибудь празднество**. — Чебахан пренебрежительно вытянула нижнюю губу. — Может, они празднуют победу над аулом. Солдат было по десять — двадцать на одного нашего воина.

Озермес прислушался к далекому грому, столь похожему на явление Шибле. Когда то Шибле подарил людям огонь, и, быть может, поэтому время от времени он забирает к себе того или иного человека. Почему он поступает так, никому не ведомо. Другие боги ничего не требуют взамен. Тлепш не только отковал серп по просьбе людей, но и спросил, каким он должен быть, и таким и сделал — похожим на хвост петуха и с мелкими, как у змееныша, острыми зубами. Но человеку этого оказалось мало. Получив от Шибле огонь, дающий тепло и свет, человек захотел проникнуть в тайну Тха. И ломал голову до тех пор, пока не додумался ударять кремнем о кремень или железом о кремень и высекать искру, из которой легко раздувается огонь. В свое время нарты оставили людям лук и стрелы, и у человека словно удлинились руки, но он продолжал помнить, что люди такие же обитатели земли, как медведи или беркуты. Однако то один, то другой человек не хотел мириться с этим и жаждал большего для себя и для всей человеческой стаи, он хотел не только сравняться с Шибле и Тлепшем, но и подняться выше их. Человек проникал в тайны богов, как собака, которая, идя по следу, вынюхивает все новую и новую добычу, не отрывая носа от земли и ничего не видя вокруг. Так человек придумал ружье и получил возможность послать пулю на расстояние нескольких криков и убивать больше того, что ему нужно было для пропитания и продления жизни... Отец рассказывал Озермесу, что и раньше те или иные люди, такие как Чингисхан или Тимур, пытались сравняться с богами, но все их старания кончались одним и тем же — их опускали в могилу, и прах их смешивался с землей. Какая же сила продолжает заставлять человека, имеющего свое поле, захватывать чужую землю? Желудок у него, как был, так и остался один, а он почему то раззевает рот пошире, набивает живот сверх меры, отворачивается от своего сада, алчно таращится на сад далекого соседа и убивает его из ружья, а теперь уже из пушки, один удар которой валит наземь сразу многих. Неужто тот, кто отливал пушку, не понимал, что она совсем не нужна людям, что если бы она была необходима, Шибле и Тлепш давно создали бы ее сами? Ведь можно, наверно, отлить еще одну пушку, такую, как гора Бешту или даже Ошхамахо*, каждый гром которой будет убивать по целому племени и даже большому народу. И неужели, если какой нибудь безумец возьмется за это, он не задумается над тем, что такая гора пушка когда нибудь разорвет и его самого, и всех его детей, внуков и соплеменников и что последний, оставшийся на земле, умирая, проклянет имя того, кто обратил свой ум на погибель всего живого?

* Так адыги определяли расстояние. Большое определялось днями пути.

** 21 мая 1864 года в урочище Кбаада (Красная Поляна) отмечалось окончание

Кавказской войны.

Озермес очнулся от забытья и попытался повернуться. Кто из богов мог разгневаться и столкнуть на него лавину? Божеств он чтил, оставлял Мазитхе** после охоты подношение, да если бы он даже и не делал этого, у них все равно не было бы причин гневаться на него. Неужто это рука самого Тха? Что станет с Чебахан, если он навсегда останется здесь? Во всем подлунном мире у нее нет никого, кроме него. И она вряд ли когда-нибудь узнает, куда он исчез, где искать его, оплакивать или нет. Есть ей нечего, у нее имеется только снежная вода. Сколько дней и ночей женщина может прожить на воде? Когда растают снега и зацветут травы, можно собирать съедобные коренья, и только. Даже, если она сумеет натянуть тетиву лука, стрела ее не долетит ни до зайца ни до улара... Та мудрая мышь, которая угодила в котел с молоком, трепыхала лапками до тех пор, пока не взбила из молока масло. Снег не молоко, но иного пути, как следовать примеру мыши, у него нет. Он зашевелил пальцами рук. Дышать он старался неглубоко, медленно, чтобы сберечь воздух. Время спустя ощутил кончиками пальцев шершавость мха, пасущегося на корневище, и принялся тереть ладонью о ладонь. Вскоре кровь дала знать покалыванием о своем возобновившемся течении, и он, обрадованный, оторвал ногтями щепотку мха, медленно, чтобы не обрушить лежавший на нем снег, согнул в локте руку и засунул мох в рот. Снег не обвалился. Прожевывая мох, Озермес подтянул к лицу и вторую руку и растер ладонями лоб, нос и щеки.