ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Он увидел алмасты на лесистом склоне, откуда хорошо видна была поднимающаяся к небу гора со шлемом на голове. Она сидела под кустом орешника, боком к нему, согнув босые, в ранках и в земле ноги, держа на коленях сверток и что-то вполголоса напевая. Длинные, или с проседью, или грязные, волосы спадали на лоб и глаза, а позади опускались на землю, покрывая серо фиолетовый кафтанчик поверх когда-то желтой рубашки. С ворота кафтанчика свешивался на плечо обрывок золотистого галуна. Проваленную щеку пересекала полоска запекшейся крови. Озермес медленно направился к ней и услышал слова колыбельной:

Матери подол тебе колыбель, о, маленький мой, Матери грудь тебе пища, о, маленький мой...

Старуха эта не могла быть алмасты. Озермес, не дойдя до нее, кашлянул и остановился. Она вздрогнула, вскочила и, прижав к груди завернутого в тряпье ребенка, посмотрела на Озермеса блестящими, лишенными выражения, словно слепыми, глазами. — Мира тебе, мать, — сказал он, — ты напрасно убегала от нас, клянусь богами, я не причиню тебе ничего дурного. Пойдем со мной, моя жена встретит тебя как дорогую гостью. — Склонив трясущуюся голову к плечу, она какое-то время всматривалась в него, потом темное худое лицо ее исказилось от плача, она переложила ребенка в левую руку, а правой ударила себя в грудь. — Мой ребенок, он маленький, ему холодно. — Пойдем, не бойся, там сакля, — стал уговаривать Озермес. — Иди вперед, вон туда. — Она жалобно запричитала и не сводила глаз с него, словно вспоминая что-то. Он подошел ближе и почувствовал смрад, исходящий от свертка. Если она держала в руках ребенка, то он был мертвым. — Кто ты, мать, как зовут тебя? — Она, не понимая, плакала без слез. Озермес прикоснулся к костлявому плечу. — Иди туда, в ту сторону. — Он слегка подтолкнул ее в спину, и она, оглядываясь на него и прижимая к груди сверток, потащилась к поляне. Озермес шел немного отставая, слева от нее.

Чебахан не было видно, наверно, вошла в саклю. — Белорукая! — крикнул Озермес. — Белорукая! Это не алмасты, это полуживая старуха. — Чебахан выскочила из двери так, словно кто то вытолкнул ее оттуда, посмотрела на старуху и в нерешительности остановилась. На миг в глазах старухи промелькнуло что-то осмысленное, возможно, она вспомнила, что уже видела Чебахан, но ничего не сказала, лишь беззвучно пошевелила губами. — Пусть твой приход к нам даст тебе спокойствие, — спохватившись, сказала Чебахан, — добро пожаловать, ты мне мать, я тебе дочь. — Она, улыбаясь, приблизилась к старухе, обняла ее слева, потом справа, наклонилась к руке, обхватившей ребенка, для поцелуя и в ужасе откинулась назад. — Ее ребенок мертв, — сказал Озермес. — Она ничего не понимает, разум оставил несчастную. — Бессмысленные глаза старухи бегали от Озермеса к Чебахан, и лицо мучительно исказилось, как у человека, пытающегося понять незнакомую речь. Словно ребенок, она повторила: — Он маленький, ему холодно. — Заплакав без слез, старуха опустила сверток на траву, встала на четвереньки и забегала вокруг него. Потом запела:

Матери грудь ему пища, о наш Аллах, Всей семье его растить, о мой Аллах...

Чебахан вскрикнула: — Эту колыбельную пела моя бабушка! — Бросившись к старухе, она обняла ее за плечи и стала целовать ее руки. Старуха отдергивала руки, отталкивала Чебахан, потом судорожно обняла, и из глаз у нее потекли слезы. — Бедная мать моя, — приговаривала Чебахан, — несчастная мать моя, пусть Тха сжалится над горем твоим. — Старуха вдруг взвыла, разжала руки и поползла к свертку. Прижав его к груди, она медленно, через силу поднялась на ноги и, подойдя к валявшемуся на земле мертвому явору, села на него, выпростала из порванной рубахи голую, в грязных разводах, грудь, прижала к ней сверток и застыла, пристально уставившись во что то далекое, видимое одной ей. Озермес отвернулся. Чебахан встала, вытирая пальцами глаза и щеки, отряхнула с платья травинки и виновато посмотрела на невозмутимое лицо Озермеса. — Кому было посочувствовать матери, как не женщине, — одобрительно сказал он. — По выговору она из племени абадзехов. Покорми ее, но до этого сведи к речке, выкупай и дай что сможешь из своей одежды. И еще вот о чем я думаю: я вырежу из дерева куклу, и когда старуха заснет, завернем куклу в тряпье и подложим ей, а мертвого я похороню. Надеюсь, она этого не заметит. — Она очень грязная, — сказала Чебахан, — я согрею в казане воду. — Тебе виднее, — согласился он, взял в сакле топор и пошел искать деревяшку для куклы. У скалистого обрыва валялись срубленные им буковые и кленовые деревья, очищенные от веток, предназначались они для хачеша. Отрубив чурбачок, Озермес уселся на камень и принялся обрабатывать его кинжалом. Чебахан подбросила в огонь сучьев, поставила на очаг большой казан и, спустившись несколько раз к речке с кумганом, наполнила казан водой. Озермес время от времени поглядывал то на нее, то на старуху, которая, свесив голову, неподвижно сидела на мертвом дереве. Наверно, услышав потрескивание сучьев в костре, она повернулась, испуганно уставилась на огонь и закричала: — Горит! Горит! — Чебахан подбежала к ней. — Не бойся, мать, огонь не обожжет тебя. Отвернись, не смотри на очаг, не надо. — Она уговорила старуху повернуться, потом отошла, взяла кумган и, вернувшись к старухе, что то долго ей говорила, потом обняла за плечи и повела к оврагу. Проходя мимо Озермеса, она попросила: — Прости меня за то, что отрываю тебя от дела, отнеси к речке казан с горячей водой, я не смогу его поднять. — Он посмотрел на ее озабоченное лицо. — Хорошо. — Обмотав руки пучками сена, он перенес котел к запруде. Только он снова взялся за кинжал, как из оврага выскочила Чебахан, побежала в саклю и вышла оттуда с какой-то одеждой подмышкой и с миской, полной золы. Когда Озермес вырезал на конце чурбачка что то грубо напоминающее голову ребенка, от речки донеслась песня. Пелa Чебахан не своим, а низким, похожим на мужской, голосом: — О, Ела, мой мальчик сероглазый! О, Ела, Яла! — Потом послышался хриплый голос старухи: — Над Гойтхом гром гремит! — О, Ела, Яла, — повторила припев Чебахан. И кто-то из них захлопал в ладоши. Старуха повторяла одно и то же: — Над Гойтхом гром гремит! Над Гойтхом гром гремит!.. — И смеялась. Что там происходило? Пели они песню, которую поют во время засухи, вызывая дождь. Кто-нибудь разрисовывает на деревянной лопате нос, глаза и губы, наряжает лопату в женское платье, и люди, подняв лопату, идут по аулу. — Над Гойхтом гром гремит! О, Ела, Яла! — поют хоры. Хозяйки выбегают из сакль, обливают всех, кто попадет под руку, водой, одаривают курицей, мукой, маслом. Подростки забираются на деревья, сшибают с веток вороньи гнезда, вороны ошалело носятся, каркают, предвещая дождь. Ребятишки бегают, подняв в руке лягушек, наряженных, как в платье, в цветное тряпье. Придет дождь — лягушки посторожат, чтобы он не ушел. — О, Ела, Яла! — Из под множества ног поднимается пыль, скоро ее прибьет дождем. Люди уже у реки, летят в воду лопата, вороньи гнезда, лягушки. Все запрещенное — возможно. Джигиты бросают в реку друг друга, толкают женщин, падают в воду старики и старухи, на берегу разжигаются костры, и уже пахнет жареным мясом, а в реке — возня, визг, хохот, джигиты, прижав ладонью папаху, чтобы она не упала и чтобы не опозориться, оставшись с непокрытой головой, ныряют, хватают под водой девушек за ноги, невестка, обо всем позабыв, брызжет водой в лицо своей строгой свекрови, а та, прикрыв глаза рукой, благодушно повизгивает, девочка подросток, ошалев от вседозволенности, обливает соседа, почтенного отца многочисленного семейства. — О, Ела, Яла! — Женщина в съехавшем на затылок платке выбирается на берег, отжимает на себе удлинившееся от влаги платье, но к ней уже подкрадываются сзади, и она с радостным воплем снова плюхается в воду. — О, Ела, Яла! — Сизый дым от костров поднимается ввысь и сворачивается в облачка, медленно уплывающие к горам, туда, где рождается река. Лопата давно уплыла в море. Время погодя на нисходящей стороне, там, куда доплыла лопата, начинают вырастать черные шапки туч, и еще немного спустя оттуда прибегают слабые раскаты грома, вестники, посланные к ним приближающимся дождем... В горле у Озермеса запершило, он откашлялся и стал прислушиваться к голосам Чебахан и безумной старухи, неведомо как добравшейся до них из такого же сумасшедшего, навсегда оставленного ими мира. Старуха не понимает их, а они ее потому, что она обитает не в сегодняшнем, а в прошлом времени. Они как путники, двое из которых перешли через перевал, а один остался в глубоком, сыром и темном ущелье. Они пытаются дозваться друг друга, но тщетно. Пойти за отставшей невозможно, ибо еще никому не удавалось вернуться в прошлое, значит, ему и Чебахан остается одно — ждать, пока старуха не догонит их. Не дождаться можно только мертвого, а из старухи душа не ушла, иначе она не страдала бы и не плакала. — О, Ела, Яла! — пропела Чебахан уже своим, чистым голосом. Он подумал о том, что впервые слышит, как она поет, в ауле Чебахан лишь причитала и издавала вопли. Для чего в незапамятные времена прадеды их прадедов дали Шибле второе имя Яла, или, по другим говорам, Алия? Отец говорил, что это одно из имен верховного бога евреев, те называли бога Илией.

Из оврага с пустыми казаном и кумганом в руках вышла Чебахан, глаза у нее были такие, словно она только что столкнулась нос к носу с самим Шибле. — Что случилось, белорукая? — окликнул ее Озермес. — О, муж мой! — Опустив на землю казан и кумган, она подбежала к нему и обдала его потоком слов: — Имя свое она не вспомнила, она почти ничего не понимает, но она не старуха, она совсем молодая! Я одела на нее платье, и штаны, и чувяки, те, что собрала в ауле, и она стала смеяться, а про ребенка, по моему, забыла!.. Мыться она не хотела, отталкивала меня, плакала, а потом, когда я запела песню о дожде, я это на всякий случай сделала — вдруг в голове у нее осталось хоть немного памяти, то она на самом деле стала припевать, и приплясывала, и в ладоши хлопала! Я два раза вымыла ей голову золой, всю ее помыла. У нее вот здесь, у плеча, рана от пули, рана зажила уже, а на спине, откуда пуля вышла, тоже след остался! Худая худущая, ребра как дырявый плетень, и отовсюду кости торчат!.. Но она красивая, волосы золотые, а глаза, раньше не замечала, как фиалки! — От возбуждения Чебахан подпрыгивала на носках и взмахивала руками. — Если ты не умолкнешь, — сказал Озермес, — все сороки помрут от зависти. Возьми ка лучше куклу, обверни ее тряпками и принеси незаметно туда, к запруде, попробуем подменить мертвого ребенка. — Он встал и пошел к оврагу. Женщина стояла на коленях, наклонившись над речкой, и разглядывала свое отражение в воде. Время от времени она протягивала руку, взбаламучивала воду, убирала руку за спину, дожидалась, пока отражение не возникнет снова, смеялась и опять взбалтывала воду. Длинные руки ее двигались плавно и гибко, как шеи цапель, которых Озермес видел однажды, во время странствий с отцом. Услышав шаги Озермеса, женщина оглянулась, и губы ее медленно разошлись в улыбке, открыв белые, крупные, как кукурузные зерна, зубы. Из-за того, что брови у нее поднимались высокими дугами, казалось, что она смотрит на все с удивлением.

Озермес не приметил этого раньше, потому что лоб ее был закрыт спадающими на лицо клочковатыми волосами. Женщина отвернулась и снова принялась играть с водой. Озермес посмотрел на золотистые волосы, ниспадавшие на спину и свивавшиеся внизу в кольца. Да, молодая, не больше чем на два три года старше Чебахан. Впрочем, определять на вид лета и зимы, накопленные женщиной, занятие зрящное, как сказал однажды Безусый Хасан, куда легче установить возраст плывущей по небу луны. Послышалась легкая поступь Чебахан. Она сбежала по тропинке, держа за спиной куклу. — Отвлеки гостью, — сказал Озермес, — и заслони меня, потом уведи ее в саклю. — Чебахан, встав перед ним, передала ему куклу и, идя к женщине, завела с ней разговор: — Сестра моя... — Положить куклу, взять смрадный сверток и выйти из оврага было для Озермеса делом одного двух вдохов. Он отнес завернутый в ветхое тряпье трупик за кусты, растущие возле поляны, и вернулся за лопатой. Потом выждал, пока Чебахан отведет женщину в саклю. Они поднялись из оврага, впереди женщина с куклой на руках, за ней подталкивающая ее в спину Чебахан. Когда они скрылись за дверью, Озермес стал размышлять, где выкопать могилу. Пожалуй, у пропасти, на лужайке, усыпанной красными, как кровь, маками. Смерив черенком лопаты длину свертка, он вывернул большой ком жирной темной земли. На этой земле хороша взошло бы просо. Перед тем как опустить сверток в могилу, он осторожно развернул палочкой лохмотья. Трупик почти совсем разложился, лишь кое где на костях виднелись сморщенные ошметки кожи. Круглый, с большое яблоко, беззубый череп был пробит пулей. Озермес снова прикрыл кости тряпьем, похоронил ребенка, выпрямился, постоял, опустив руки, и вполголоса, чтобы не услышали в сакле, пропел: — О горе матери твоей! Едва рожденный, отдал ты душу, пулею сраженный... — Отбросив ногой лопату, он стал смотреть в туманную голубую даль. Дымка затягивала близкие и дальние горные хребты, и они мутно шевелились, как шевелятся камни на дне моря у берега, если на них смотреть сверху, сквозь толщу воды. Богатырь гора со шлемом на голове, прикрывшись от солнца облаком, задумчиво глядела на Озермеса.

Вскоре после того как Озермес взялся обтесывать колья для хачеша, к нему подошла Чебахан. Остановившись в сторонке, она молча ждала, когда он заговорит. Озермес, опустив топор, посмотрел на нее. — Я накормила гостью, она уснула. — Чебахан, обхватив ладонями лицо и улыбаясь, покачала головой. — Она стала кормить куклу грудью, потом захныкала и отдала куклу мне, пришлось изобразить, будто я даю ребенку грудь. — Чебахан покраснела. — Узнать бы, как ее зовут... — Она из абадзехов*, можно так и называть ее — Абадзеха. — Ты хорошо это придумал. А где ты похоронил ребенка? Он действительно был мальчиком? — В тряпке были одни кости. Могила за теми кустами. Младенца убила та же пуля, которая ранила Абадзеху, ему пробило голову, а ей плечо. — Сразил ли Тха убийцу, стрелявшего в мать ребенка? — пробормотала Чебахан. — Как ты думаешь, муж мой, память вернется к ней? — Этого не угадать. Кто знает, может, в ней теперь живет не ее душа, а чужая, и даже не человеческая. Поэтому она и бегает, как зверь, на четвереньках. Ладно, идем спать.

До захода солнца Озермес вкопал четыре столба и вбил в землю колья. С утра можно будет заняться оплеткой стен. Чебахан, приготовив еду, разостлала на обломке скалы шкуру убитого Озермесом козла и стала разминать ее с внутренней стороны деревянной дубинкой, похожей на большой пестик от ступки. Раза два она сходила в саклю и, вернувшись, сообщила Озермесу, что Абадзеха еще спит. Мягкие грустные лучи заходящего солнца обливали желтизной скалистую стену, притулившуюся возле нее саклю, золотили листву и стволы деревьев и пестрым ковром ложились на поляну. Смолкало жужжание пчел и гомон птиц. Со стороны пропасти иногда слышался шорох падающих камней. То днем, то ночью от обрыва отрывался камешек, падая, он увлекал за собой другие, и грохот несущейся вниз каменной лавины эхом отзывался в горах. Круглые валуны козами прыгали на выступах, а ночью можно было увидеть, как от их ударов о скалы разлетаются искры. И тогда тьма ущелья казалась ночным небом, в котором загораются и гаснут звезды. Закончив возню со шкурой, Чебахан забросила ее на крышу сакли и подошла к Озермесу. — Ты не проголодался? Поешь, а я подожду, пока проснется Абадзеха. — Как, по твоему, — спросил он, — сколько ей лет? Мне показалось, что она двумя тремя зимами старше тебя. — Она такая тощая, не поймешь. — Здоровье гостьи в руках хозяйки, когда ты откормишь ее, она станет красивее. — Ты считаешь ее красивой? — Так говорила ты, и я с тобой согласен. — Чебахан заходила взад и вперед, потом почему-то прошлась вокруг Озермеса и, остановившись перед ним, выпятила нижнюю губу. — Если бы Абадзеху продавали на невольничьем рынке, ее никто бы не купил, такая она костлявая. — Купили бы, рабовладельцы понимают толк в женской красоте. — Чебахан хихикнула. — Что ж, у тебя могут быть две жены. И если ты не ошибся с возрастом, она станет старшей. — Озермес, удивившись, посмотрел на Чебахан — глаза ее потемнели, брови нахмурились. — А ревновать ты не будешь? — усмехнувшись, спросил он. — Нет! — вызывающе ответила Чебахан. Озермес развеселился, будь темно, он расцеловал бы ее надутые губы. Однако ей все же надо было сказать несколько острых слов. Он задумался и вспомнил, как однажды Безусый Хасан растолковывал неразумной невестке, в чем та не права, и заговорил спокойно и рассудительно:

* Абадзехи — адыгское племя.

— Пожалуй, я совершил ошибку, когда строил саклю для двоих, следовало, наверно, предусмотреть и вторую комнату для женской половины. — Лицо Чебахан осунулось и побледнело. — А теперь выслушай меня внимательно. Ты вела себя как глупая девчонка, блеяла вроде заблудившейся овцы. Что ты и я знаем про Абадзеху? Ничего мы не знаем, есть ли у нее муж, отец и мать, сестра и брат? Не знаем, откуда она и как ее зовут. Мы знаем лишь о смерти ее ребенка и о том, что она потеряла свою душу. Мужчина, который позволил бы себе взять в жены женщину, лишенную души и разума, уподобился бы жучку мертвоеду. Можно ли сблизиться с существом, которое не понимает, что делает, с женщиной, тело которой здесь, а душа в каком-то ином мире? Абадзеха может быть мне только сестрой. — Прости меня, — тихо произнесла Чебахан, — об этом я не подумала, я из-за тебя... — Из-за меня? — удивился он. — Ты не сердись, я правда из-за тебя. Мы уже говорили, я же чувствую, что не даю тебе того, что должна давать мужу жена, почему я такая, не знаю. И подумала: может, Абадзеха, у нее уже был ребенок... Но на самом деле я вовсе не хочу, чтобы ты взял Абадзеху в жены. — Он опустил голову, чтобы она не заметила смеха в его глазах. — Я не знал, что ты ревнива. — Я тоже этого не знала, — виновато промямлила она. Он прыснул. — Хорошо, что мы не в ауле, там послушать мое пение собиралось бы много красивых женщин. — Здесь не соберутся, — пробормотала Чебахан, — и здесь ты не поешь. — Да, я давно не пел и не брал в руки шичепчина... Не думаю, чтобы сюда поднялась еще какая нибудь женщина, но на всякий случай скажу: если вдруг сама Псыхогуаше попросит меня взять ее в жены, я откажусь от этой великой чести. Мой отец не женился вторично даже после смерти моей матери. И я не хотел бы иметь двух жен, мне достаточно одной и глупой. Надеюсь, я не обидел тебя? А коли обидел, вспомни, что если у мужчины от обиды выпадает волосок из усов, то женщина, обидевшись, может стать лысой. — Чебахан улыбнулась, постояла, переминаясь с ноги на ногу, шмыгнула носом и, вобрав голову в плечи, побежала к очагу. Увидев, как мелькают ее пятки, Озермес рассмеялся, но услышал свой смех словно бы со стороны и прищелкнул языком. Когда смеешься, кто-то должен отозваться и поддержать твое веселье, а смеяться одному — все равно что бесцельно пускать стрелу в небо или помешивать лопаткой в пустом котле, воображая, что там каша.

Помыв руки, он поел, похвалил еду, приготовленную Чебахан, уселся на туловище мертвого явора и стал смотреть в розовеющее небо, по которому, взлетев со скалистого обрыва, еле слышно повизгивая, черными стрелами проносились стрижи. Из двери сакли вышла Абадзеха, навстречу ей промелькнула мимо него Чебахан. Абадзеха опустила к земле куклу, повела ее перед собой, как ведут ребенка, и запела песенку, которую поют матери и бабушки, когда обучают малышей ходить:

Мима, мима, сделай шаг, мой мальчик, Мима, мима, шагни, мое солнышко..

Абадзеха прошлась по поляне, забрела за кустарник, Озермес поднялся посмотреть, куда она пошла, и увидел, что она сосредоточенно разглядывает могильный холмик. — Белорукая! — позвал Озермес. — Ты хотела покормить нашу сестру. — Чебахан побежала к Абадзехе, обняла ее за плечи и повела к летнему очагу. — Пойдем, сестра моя, пойдем, ты голодна, а я сварила жирный ляпс. — Ляпс, — повторила Абадзеха. — Да, сестра моя. — Сестра, — эхом отозвалась Абадзеха. Они прошли за спиной Озермеса к столику. Какое-то время молчали, потом он снова услышал их голоса. — Сестра? — спросила Абадзеха. Чебахан обрадованно ответила: — Да, да, сестра твоя, меня зовут Чебахан, а он твой брат, Озермес. — Он почувствовал, как Чебахан смотрит ему в спину, но не повернулся, догадавшись, что она ждет от него похвалы. — Че-ба-хан, — по слогам протянула Абадзеха, — О-зер-мес. — Она не понимала того, что говорили ей, хотя была таким же человеком, как Чебахан и Озермес, такой же частью окружающего, как и они. Каменный дрозд дрожит, трепещет серыми крылышками, радуется своему многоголосию, когда трещит по сорочьи, воркует голубем и заливается подобно соловью. Абадзеху окружают синие горы, зеленые деревья, белые облака, в желтеющем небе то вдали, то вблизи от нее лают шакалы, щебечут ласточки, произносит ласковые слова Чебахан, а она ко всему слепа, глуха и существует в том, неведомом мире, куда нет доступа и Озермесу, и Чебахан, и шакалам, и ласточкам, никому из живущих на земле. Где он, тот мир, каков он, есть ли в нем свет, тепло и радость, или пуст, темен и мучителен, как ночная боль? Вернется ли Абадзеха оттуда, либо навсегда останется там, а ходить, есть и спать будет рядом с Озермесом и Чебахан, не ведая, что до конца дней своих станет напоминать им о прошлом, о том, от чего они ушли? Озермес приметил, что туман забвения иногда, лишь на один быстрый вдох, улетучивается из глаз Абадзехи, но, едва вернувшись в этот мир, она тут же, со скоростью пули, отдаляется от него. Если б удалось изгнать туман из ее глаз надолго, подобно тому как солнце и ветер растопляют весной снег на жаждущем тепла лугу и оберегают его от холодов до осени, может, раненая душа Абадзехи выздоровела бы и она снова стала бы такой, какой много лет и зим ходила по земле. Чебахан уговорила Абадзеху помыться, заведя песню о дожде. А если попробовать вызвать ее из того мира другой, знакомой ей от рождения песней? Озермес оглянулся. Чебахан что то жалеючи говорила Абадзехе, а та укачивала куклу и, наморщив лоб, непонимающе смотрела ей в рот. Он встал, вынес из сакли шичепшин, уселся на мертвом яворе, подтянул ослабшие струны, повел смычком и запел древнюю песню, которую знал от отца и которую они три или четыре зимы тому назад пели на свой лад в абадзехском ауле. Вскоре послышались легкие шаги. Абадзеха, обойдя упавшее дерево, опустилась на колени, села на пятки, положила на траву рядом с собой куклу и, не мигая, впилась в лицо Озермеса пустыми фиалковыми глазами. Чебахан остановилась сбоку от них и, слушая песню, смотрела в даль неба, на склоне которого зажглась Вечерняя звезда.