Гроза над крышами

Деллой расставаться. Уговорил он ее не сразу: Делла боялась, что он, натешась, ее бросит где-нибудь в далеком незнакомом порту за три моря отсюда, где все чужое и люди говорят по-иноземному. Но в конце концов поверила его алмазным клятвам, надела платьице поскромнее и ушла с Дастером. Правда, в прихожей их попытались остановить владелец веселого дома (по точным известиям — один из заправил портовых стригальщиков) и двое его подручных. Вся троица выхватила длинные сверкающие ножи, разъяренная в первую очередь тем, что нахальный мореход хочет увести ценную девку бесплатно, не заплатив выкупа. С кем связались... Все годы, проведенные в море, Дастер не сходил на берег без верной шпаги из алуатской стали, так что все трое быстренько свалились бездыханными, и Дастер преспокойно увел Деллу на «Альбатрос». И она стала ему верной подругой, однажды спасшей жизнь на Островах Аюдожоров...

Теперь Тарик припомнил, что однажды рассказывал студиозус Балле (худог Гаспер и его гости уделяли болтовне о женщинах гораздо меньше времени, чем грузали, но и не чурались таких разговоров, разве что, в отличие от грузалей, не расписывали свое с ними общение в таких подробностях — в точности как сам Тарик и его ватажка, тут политесы оказались схожими). Балле рассказал тогда — одному Тарику, остальные и так знали, — что многие добропорядочные дамы, которые в жизни не прыгнут в клумбу, порой с мужьями именно такие переодевания и учиняют — ради оживления подувядшего пыла и просто чтобы приятно пощекотать душу. Частенько веселыми девками и предстают. И называется это «спаленное лицедейство», о котором дамы со смехом перешептываются вдали от мужских ушей. Правда, Тарик до сих пор считал, что это чисто дворянская забава, оказалось — нет.

Понятно, об этом никому нельзя было рассказывать — и не только потому, что речь шла о его родителях. Никому нельзя было рассказывать, что уже полгода он умеет видеть сквозь стены — может, для этого есть название лучше и удачнее, но Тарику и такого хватало...

Впервые это накрыло его в Школариуме, нежданно-негаданно, словно кирпич с прохудившейся кровли упал прямехонько на голову. За очередную проказу он был на два часа оставлен в пустом классе. Времечко тянулось, как всегда, ужасно медленно, он смотрел на стену и подумал однажды: вот бы научиться сквозь стены видеть...

Тут и накрыло. Беленая стена с большим портретом великого выдумщика Галарно Нарета, создателя пироскафов, вдруг исчезла, растаяла, пропала — и там, за ней, сидевший за своим столом Главный Титор Школариума по прозвищу Старый Черепахиус (и где вы видели Титора без прозвища?) обсуждал каникулярное подновление Школариума с попечителем154 Тарвитом по прозвищу Кисть Малярная (всем, кто тут служил, Школяры давали прозвища, вплоть до сторожа, он же истопник зимой). Главный Титор, как это у него всегда водилось, был многословен и зануден: талдычил, сколько именно баклаг краски купить и какого цвета, сколько маляров нанять и где, сколько досок купить для починки полов и у кого. И все такое прочее. Тарвит, поседевший в этой должности и переживший трех Главных Титоров, знал все это в сто раз лучше и в поучениях не нуждался — но смиренно слушал начальство, не смея прервать. А про себя тем временем явно прикидывал, сколько денежек на этот раз положит себе в карман, заплатив мзду торговцам, рабочим и счетоводу Школариума, — даже самые младшие Школяры знали от старших, что он жульничает на каждом подновлении, вообще на чем только может...

От неожиданности Тарик громко вскрикнул, так, что его услышал бы и глухой. Те, кого он видел, слабостью ушей не страдали, да и сидели всего в нескольких локтях от него, но и ухом не повели, головы не повернули. И Тарик в совершеннейшем

¹⁵⁴ Попечитель — завхоз. ошеломлении слушал глубокомысленные рассуждения Старого Черепахиуса о гвоздях, дверных ручках и метлах. Он мог поклясться спасением души, что не спит, что все это происходит наяву, — и оцепенел в изумлении.

Спохватился, когда Главный Титор направился к двери, сказавши:

— А сходим-ка в комнату нумер три, с нее и начнем осмотр...

Как раз в третьем нумере он и томился... Тарик лихорадочно думал, что нужно как-то это закрыть, но не мог шелохнуться, так был поражен. Они вошли — и вели себя так, словно ничего не произошло! Не удостоив Тарика и взгляда (сам ему определил отсидку), Старый Черепахиус подошел к стене, которой не было, и, показав на то место, где висел обычно портрет Галарно Нарета, озабоченно промолвил: ? — О

— И раму великого ученого нужно подновить свежей позолотой, а то эти сорванцы ее совсем исцарапали, как ни наказывают...

Они поговорили еще о подновленческих хлопотах и ушли, так ничего не заметив. Тарик так и не понял, что его побудило, но он вдруг вскочил и, вытянув руки, словно завороженный Спутницей^1л3, подошел к стене.

И ладони наткнулись на твердое. Стена никуда не делась, она просто стала невидимой и пропускала все звуки из соседней комнаты.

Потом стена так же неожиданно вновь стала видимой, прежней. Лишь погодя, уже обдумывая все спокойнее, Тарик вспомнил, что про себя отчаянно кричал: «Да закройся ты наконец!»

А дня через три это повторилось, когда он возвращался с учебы по улице Оружейников. Поглядев на стену мастерской, подумал: «Интересно, что там?» И стена исчезла, открылось обширное помещение, где Мастера в кожаных фартуках что-то непонятное делали с клинками шпаг, еще не имевших эфесов.

Тарик смотрел на них, пока на него не налетел спешивший куда-то Ткач, пробурчавший недовольно:

— Что встал на дороге как пень...

Тарик приказал стене: «Закройся!» — и она закрылась, а он пошел дальше, уже не особо и ошеломленный. Так оно все и началось. Теперь он откуда-то знал, как открыть стену и как ее закрыть, отдавая короткие приказы, — но даже под страхом отрубания головы не смог бы описать словами, откуда он знает, какие команды отдать, и что при этом ощущает (потом-то смог бы описать свои ощущения — и только их). Само собой в голове бралось, а слов не найдешь — невозможно же описать словами, что происходит в голове, когда заходишь в нужный домик покакать или пописать. Захотел пописать — и писаешь, и не описать словами, как оно получается. Так и тут...

¹⁵³ Завороженный Спутницей (объяснение этого слова последует чуть погодя) — примерно то же, что и «лунатик».

И еще. Прошло недели две — ив голове само собой всплыло знание о том, к какой стене какой нужен подход. Раньше не со всякой справлялся, бывало, стена так и не открывалась, а теперь выяснилось, чем именно нужно сопровождать приказ: на дощатую (как было в первый день, в Школариуме) достаточно просто пристально посмотреть; чтобы исчезла каменная, нужно поднять перед лицом сжатые кулаки, а для кирпичной (как только что) следует поднять руки с растопыренными пальцами. И все получается.

И вот что занятно: это неведомо откуда свалившееся умение не вызвало у Тарика такого уж особенного интереса или любопытства. Видимо, оттого, что непонятно, зачем оно нужно и для чего его приспособить. Просто так заглядывать в чужие дома — а зачем? Что такого уж завлекательного в разговорах людей, которые думают, что они одни и никто за ними не подглядывает (беседа Главного Титора с попечителем тому ярким примером)? В банный день подглядывать за девчонками с улицы Серебряного Волка? Баловство, пристойное лишь Недорослю... Вот и сегодня, глядя на родителей, что он такого любопытного обнаружил? Что они, надо полагать, не впервые занимаются «спаленным лицедейством»... ну и что? Вполне политесно. Как говорит студиозус Балле, мужу с женой много чего ночью дозволено...

Вот и выходило, что приспособить загадочное умение и некуда. Один лишь раз, месяц назад, он в сумерках заглянул в дом Хорька, зная, что тот как раз дома. Любопытно вдруг стало: а каков этот вредный, мерзкий детина дома, когда знает, что никто его не видит? Может, это он на службе такой поганый, а дома какой-то другой?

Оказалось, зря заглядывал: осталось ощущение, будто дерьма наелся. Дома Хорек, чтоб провалиться, еще паскуднее. У него живет кабальница, оставшаяся в наследство от покойной матушки, умершей четыре года назад, симпотная девчоночка двенадцати годочков — только яблочки едва стали наливаться. Все кабальницы робкие, даже с Малышами не водятся (а дети постарше до кабальниц редко снисходят — неполитесно как-то). Но эта вовсе уж нелюдимая, на улице почти и не показывается. А ведь касаемо этого нет никаких запретов, малолетних кабальников и кабальниц на улице Серебряного Волка, не считая этой, восемь, все близких годочков, и у них есть своя ватажка, своя игральня (убогонькая, правда), их отпускают на речку купаться. Но та, что у Хорька, держится в стороне и от них. По улице, как когда-то выразился Чампи, «проскальзывает». Вы не поверите, но неизвестно даже, как ее зовут. Есть человечек — и словно бы его нету...