Гроза над Польшей

Разговор постепенно перешел на обсуждение оккупационной и внутренней политики Германии. Кароль Войтыла хорошо прошелся по канцлеру Гюнтеру Кауфману. С точки зрения ксендза, либерализация кабинета Кауфмана очень сильно ударила по полякам. Если раньше житель генерал-губернаторства знал, что его считают двуногим животным, никогда не позволят сравняться с белыми людьми, и соответственно ненавидел оккупантов, не мучая себя несбыточными надеждами, то сейчас стало только хуже.

Из рук поляков вырвали ненависть. Реально отношение немцев и арийских народов к славянам не изменилось. Кто-то испытывал неприязнь и при первой же возможности демонстрировал свое превосходство. Кто-то вспоминал, что имеет дело с низшей кастой, только когда дело касалось личных интересов. А некоторые даже при власти Гитлера и Коха оставались христианами, сочувствовали угнетенным, относились к полякам как к людям.

Сейчас все хуже. Полякам дали надежду. Нет, не надежду, а призрачный лучик, приманку, надежду на надежду. Им сказали, что они почти как люди, они могут сделать один шажочек и стать настоящими людьми. Лукавство. Изуверский шаг, обман с помощью самого святого и чистого, что есть у человека. Самое последнее, что остается у раба, это надежда на свободу. Надежду не отнять, но, оказалось, ее можно использовать против человека.

Беседуя с ксендзом, Виктор Николаевич ловил себя на мысли, что все в Польше не так, как кажется на первый взгляд. Здесь все хуже, чем кажется. Жадное, топкое болото, зловонная лужа, из которой нет выхода. Сплошная иллюзия благопристойности, за которой скрывается трясина. Котлов с грустью подумал, что выхода из ситуации нет. Даже если (а ксендз настойчиво подводил его к этому решению) донести всю правду до руководства СССР, пользы будет мало. Это чужая, не наша земля, территория сильного и нужного нам союзника. Советский Союз слишком прочно связан с Европой и недостаточно силен, чтобы лезть во внутреннюю политику Германии. Каждому свое. Каждый хозяин в своем доме, даже если это не нравится соседям.

Кароль Войтыла человек умный, твердый и удивительно честный. Недаром местные называют его святым. Католическая церковь никогда не признает Войтылу, официально его не канонизируют, но ему это и не нужно. Мятежный ксендз считает себя находящимся под юрисдикцией другой, нечеловеческой силы и власти. Удивительная твердость, верность убеждениям. Виктор Котлов умел это ценить, хоть и не разделял веру Войтылы.

– А чем все это кончится? – поинтересовался Виктор Николаевич, заранее зная, каков будет ответ.

– Один Бог знает, – грустно вздохнул ксендз. – Это поколение уйдет. А оно хуже послевоенного. Следующее будет еще хуже. Еще одно-два поколения, и поляков не останется. Может быть, немцы окажутся благодушными и отселят оставшихся в резервацию. Специальное гетто со своими законами, своей властью и колючей проволокой на границе.

– Два поколения это целых полвека, – ободряюще сказал Виктор Николаевич. – Еще многое может измениться.

– Да, уныние – это грех. Вы сильный человек, вы живете в сильной стране, среди свободных добрых и сильных людей, а мне выпало испытание нести свой крест унтерменша под властью национал-социалистов. Я вижу, как умирает мой народ, как постепенно уходит христианство, а на его месте растут языческие идолы Мамоны и золотого желудка, – ксендз Войтыла намеренно назвал так золотого тельца.

Виктор Котлов его понял. Пропаганда безудержного стремления к ежеминутному удовлетворению прихотей, жизни на полную катушку с одновременным акцентированием на врожденной неполноценности, неспособности к труду пожинала обильный урожай.

– Я заметил, вот это селение выглядит очень неплохо, – усмехнулся Виктор Николаевич. – Ваше влияние?

– Мое, – улыбнулся в ответ Кароль Войтыла. – Маленький островок старой Польши. Но это ненадолго. Найдется повод, и людей переселят или уничтожат, чтоб не портили картины всеобщего пьянства, разврата и безделья.

– А если это и будет ядро будущей резервации?

– Тогда мне остается только молиться за этих людей. Лучше смерть с Богом в душе и огнем в сердце, чем сытая, бездумная жизнь растения. Лучше умереть, чем превратиться в обитателя зоопарка, стать животным и жить с подачек туристов, как негры в Нигерии.

Виктор Котлов, – продолжил ксендз, – иди и живи с Богом. Не забывай, что здесь увидел. И если тебе придется делать выбор из двух зол, не выбирай ни одного. А я молю Деву Марию, чтоб тебе не пришлось делать такой выбор.

– Странно, я всю жизнь только и делал, как выбирал между плохим и жутко плохим, – пробурчал моряк.

– Значит, ты не понимал, что выбираешь, – мягким тоном молвил ксендз. – Впереди тебя ждет испытание. Ты не бойся, Бог тебя любит. Слушайся своего сердца, и оно не позволит свернуть с пути, даст спасение и надежду.

– Благодарствую, – Виктор вежливо поклонился.

Ксендз перекрестил на прощание русского гостя и отвернулся к иконам. Аудиенция завершилась.

Глава 21

Зашедшие на хутор солдаты уже собрались было тихо, спокойно провести осмотр, ефрейтор Киршбаум заранее рассчитывал, что ничего подозрительного они не найдут, пошумят и уедут, как тут Фортуна выкинула очередной фортель. Из-за дома, со стороны заднего двора, хлестнула автоматная очередь. Рудольф инстинктивно припал на одно колено и навел штурмгевер на крестьянина. Двое бойцов бросились к дому. Хорст Тохольте сбил с ног уже поднявшего руки поляка и нырнул в сарай. Оттуда донеслось недовольное лошадиное фырканье, глухой стук чего-то тяжелого по дереву, сдавленный крик, а затем дикая отборная ругань унтер-фельдфебеля.

Еще выстрелы. На этот раз бьет пистолет. Ему отвечает штурмгевер. Стрельба доносится из-за двора. Кажется, вообще стреляют за забором. Ефрейтор Киршбаум послал Клауса Зидера проверить задний двор, а сам бросился к сараю. Навстречу ему выскочил заляпанный навозом по самые уши Хорст.

Оказалось, что отделенный командир неудачно попал под копыта взбрыкнувшей лошади. Повезло, удар скользящий, Хорст отделался парой синяков и нырянием в заботливо собранный в кучу конский навоз. Рудольф на всякий случай заглянул в сарай и, не обнаружив там ничего подозрительного, кроме пары лошадей и свирепо фыркающего быка, вернулся во двор.

Перестрелка прекратилась. Парни обежали весь двор, заглянули за дом, проверили сараи и риги, двое бойцов поднялись на второй этаж дома. Через пару минут во двор вбежал Отто Форст.

Старший солдат доложил, что патрулем перехвачен перелезший через забор и пытавшийся скрыться бандит. После предупредительной очереди поверх головы партизан начал отстреливаться. Затем Ганс срезал его очередью.

– Насмерть? – недовольно пробурчал унтер-фельдфебель.

– Две пули в голову. Разорвало как тыкву.

– Идиоты! Живым брать надо было. Бегом назад и принести сюда труп.

– Так он…

– Живо!!! – зарычал Тохольте.

Солдата как ветром сдуло, только пятки засверкали. Ефрейтор Киршбаум тем временем распорядился все здесь обыскать, перевернуть вверх дном, но следы бандитского логова найти. Поднявшимся на ноги крестьянином занялся лично унтер-фельдфебель Тохольте. Пара ударов кулаком под дых, и поляк опять рухнул на землю.

– Стоять, свинья! – Рудольф дернул гада за ворот.