Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Солнечный свет, проникая через гардины, золотистой пылью рассеивался на ковровых дорожках, нежно переливались хрустальные подвески люстр, мраморный камин дышал теплом. Строгая роскошь кабинета усиливала хорошее настроение Авалова.

Он был доволен собой: ему казалось, что он начинает путь к власти и к славе, как Керенский. «Александр Федорович был всего-навсего адвокат, а теперь великий политический деятель», — подумал Авалов, беря с этажерки французский роман. Раскрыл на случайной странице. Прочитал: «Тени великих людей на вещах, им принадлежавших, имеют особое значение для людей обыкновенных. Вещи напоминают о могуществе и славе владельцев. Приятно погреться даже у чужой славы». Авалову понравилась фраза, и настроение еще больше улучшилось.

Он опять погрузился в сладостные размышления.

Да, он мог бы быть собой доволен, если бы не большевики. Они портят всю музыку, особенно этот Михайлов. Его речи возбуждают рабочих, статьи его в газетах покупаются нарасхват, к тому же он обладает реальной властью. В его распоряжении милицейские отряды, а это уже опасно. Надо принимать какие-то меры.

Авалов прошелся по пушистому ковру, остановился у двери, приподнялся на цыпочки, прищелкнул каблуками.

Этот Михайлов уже давно ведет пропаганду против войны. Печатает возмутительные статьи в большевистской «Звезде». Постой, постой! — Он вспомнил, что утром поступила телеграмма из Питера. Где же она? Он даже не прочел. Нашел телеграмму в ящике письменного стола. «Приказываю закрыть «Звезду» за антиправительственные выступления. Керенский».

У Авалова еще выше поднялось настроение.

— Немедленно вызвать ко мне начальника милиции Михайлова, — приказал он адъютанту и потер ладони, сардонически улыбаясь.

— В приемной начальник милиции, — доложил через некоторое время адъютант.

С еле скрываемой злостью смотрел Авалов на вошедшего. Раздражал его и белый воротник, и черная бабочка галстука, и вообще весь вид Фрунзе.

— Хочу сообщить неприятную новость. По распоряжению правительства большевистская «Звезда» закрывается, — вкрадчиво и с наслаждением объявил Авалов. — Приказываю вам, как начальнику милиции, немедленно исполнить правительственное распоряжение. («Ну что, съел? Как будешь выкручиваться?»). — И добавил пренебрежительным тоном: — Помещение редакции и типографии опечатать, бумагу конфисковать...

— Немедленно исполню ваш приказ. Можно идти? — спросил Фрунзе.

Авалов кивнул. Фрунзе удалился. Минут через десять он был в редакции газеты.

— Керенский прихлопнул нашу «Звезду». Сейчас же вывозите бумагу, шрифты и все ценное и нужное. Спрячем в укромном месте до поры до времени.

— От кого я это слышу? Ты один из сотрудников газеты и сам закрываешь ее! — закипятился редактор. — Беспрецедентный случай в истории русской революционной печати...

— Я закрываю газету как начальник милиции, но как редактор не допущу, чтобы ею завладели местные эсеры. Завтра, слышишь, завтра же будем выпускать газету, но под другим названием. А пока вывози всё из редакции и типографии. Через час приду с милиционерами...

ГЛАВА ПЯТАЯ

В августовскую тишину воскресного московского утра звучно и сильно ударил звон колокола храма Спасителя, его звук прокатился над улицами и площадями, словно властный призыв. Колокола бесчисленных церквей как будто ждали этого сигнала, над городом разразилась буря звона — так встречала Москва только Рождество Христово, Пасху да торжественный въезд царей. Теперь колокола трезвонили в честь приезда генерала Корнилова — кандидата в диктаторы.

В Москве в Большом театре открывалось Государственное совещание, на которое съехались представители крупной буржуазии, царские генералы, помещики.

Утром к Александровскому вокзалу устремились толпы праздного люда. Зонтики, котелки, военные фуражки, дамские шляпки морской зыбью покачивались над площадью, солнечные блики скользили по физиономиям. Толпа ожидала Корнилова с той истерической возбужденностью, которая так характерна для всех зыбких надежд.

Поезд подошел под звуки оркестра и яростные приветственные крики. Дамы размахивали зонтиками, солидные господа дружно, словно по команде, поднимали над головами котелки. Гвардейские офицеры застыли чеканными шпалерами на перроне.

Генерал Корнилов в мундире защитного цвета, с фуражкой, прижатой к груди, показался в тамбуре; золотой знак георгиевского ордена цепко держал его за горло. Корнилов стал спускаться с вагонной площадки, ощупывая сапогами ступеньки, офицеры подхватили его на руки. Корнилов поплыл над встречающими, приподняв черную голову, улыбаясь всеми морщинами своего лица; улыбались даже его большие оттопыренные уши и висячие усы.

Офицеры внесли генерала на широкие вокзальные ступени. От оркестра и колоколов у него шумело в ушах, человеческое море сдвигалось и раскачивалось. Поставленный офицерами на землю, он пошатнулся, но тут же оправился и принял бодрый вид.

Перед ним рухнула на колени красивая дама, обхватила руками генеральский сапог, золотое кольцо с бриллиантом на белом мизинце отражалось в черной коже голенища.

— Слава спасителю и освободителю, — простонала дама. — Россия дождалась настоящего правителя.

В толпе приближенных Корнилова маячил капитан Лаврентий Андерс. Он что-то шептал своему другу, лидеру правых эсеров Борису Савинкову. Управляющий военным министерством Временного правительства был тайным руководителем предстоящего переворота против Керенского, и об этом знал Андерс.

— Что вы сказали? — переспросил Савинков.

— Корнилов не очень внушительная фигура для диктатора, народ любит представительного, мощного властителя, даже по виду...

— Верно, неказист генерал, но это неважно. Я сделаю из него диктатора...

— Все, что вы делаете, вы делаете с размахом, — почтительно заметил Андерс.

— Не вижу особенного размаха, но пора что-то предпринимать. В борьбе с большевизмом я решил опереться на человека с саблей. Сейчас самая подходящая сабля — Корнилов. Вы уже встречались с господами из Московского офицерского союза? — спросил Савинков.

— Не успел еще, но собираюсь.

— Адрес помните?

— Остоженка, три.

— Возможно, я загляну на Остоженку. Если выберу свободную минуту, то загляну. Обещайте офицерам мою поддержку во всем, особенно в деньгах. Ну, мне пора, генерала повезли в Большой театр. — Савинков, жестко скрипя желтыми крагами, пошел к ожидавшему его автомобилю.

В Большом театре при появлении Корнилова долго не смолкала овация. Ликовали даже престарелые генералы, обычно завидовавшие друг другу по мелочам. Только один Алексей Алексеевич Брусилов поглядывал на бушующий зал безнадежными глазами; перед мысленным взором его вставали картины недавних времен. Он вспомнил, как Корнилов прибыл в его армию на должность командира дивизии. Он водил в атаку солдат, стоял в полный рост под пулями, спал на голой земле, но отличался раздражительным своеволием; своеволие наносило вред и войскам, и ему самому; сказалось оно и в первом же сражении на Юго-Западном фронте. Корнилов преждевременно атаковал немцев. В той яростной атаке пехотная дивизия оторвалась от своих, выдвинулась вперед и попала в окружение.

Трагической оказалась для Корнилова и весна пятнадцатого года. Противник особенно сильные удары обрушивал на его дивизию, зажал ее в клещи и предложил сложить оружие. Корнилов сдался на милость победителей. Правда, через несколько дней он бежал из плена и за свой побег был даже удостоен георгиевского креста. Царь назначил Корнилова командующим 25-м корпусом.

На этом посту застала генерала Февральская революция. Временное правительство выдвинуло его в командующие 8-й армией Юго-Западного фронта. А теперь Борис Савинков, ловкий интриган с изощренным умом Макиавелли, решил использовать Корнилова в своей борьбе против Керенского. Савинков вообще боролся со всеми, кто стоял на его пути к власти, очень часто действуя через подставных лиц.