Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

В тревожной политической атмосфере заседало Государственное совещание. Эсеры призывали к единению с врагами революции, генералы требовали обуздать партию большевиков. Наконец, выступил сам Корнилов. Он настаивал на введении смертной казни в тылу, военизации железных дорог, заводов и фабрик, предоставлении военачальникам всей полноты власти, упразднении Советов и солдатских комитетов, запрещении демонстраций и митингов.

— Если требования не будут удовлетворены, я не ручаюсь за оборону Риги. Город может пасть под ударами немцев, и тогда откроется путь на Петроград, — с металлом в голосе закончил Корнилов.

В ответ на генеральский ультиматум московские рабочие объявили стачку и вышли на манифестацию, протестуя против заговора буржуазии и ее генералов.

И буржуазия поняла: немедленное выступление против революции грозит провалом, надо обстоятельнее подготовиться к перевороту. С этой целью Корнилов отправился в Могилев, в Ставку верховного командования.

На Остоженке сошлись молодые офицеры — аристократы и сынки богачей, трепетно мечтавшие о военной диктатуре. Капитан Андерс был принят как представитель Ставки, каждое его слово воспринималось словно приказ.

— Господа офицеры! В Ставке ждут сигнала, — заговорил Андерс. — Приближается время, когда так называемое Временное правительство сменится нашей диктатурой, и тогда конец политическому разврату. Солдатским комитетам — конец, и снова армия будет армией. Генерал Корнилов решил направить в Петроград отборные войска и прикрыть все Советы. В Ставке готовятся к перевороту, но, чтобы отвлечь от него внимание, будет пущен слух о большевистском заговоре. Распространяйте этот слух и вы по всей Москве.

— А если восстания не будет? — спросил пожилой морщинистый человек в черном костюме. Среди гвардейских офицеров он был единственным штатским и этим сразу же привлек внимание капитана Андерса.

— Разве я сказал о восстании? Вы плохо меня слушали. В Петрограде под видом большевиков начнут действовать казаки, и это позволит ввести в столицу войска. На разгром большевиков и Петроградского Совета направляется офицерский отряд в три тысячи человек. То, что я сообщаю, господа, разумеется, строго секретно, у кого есть вопросы? — спросил Андерс, картинно скрещивая на груди белые руки.

— А как отнесется к перевороту Керенский? Ведь это же переворот и против самого Керенского, — снова сказал человек в черном костюме.

— Переворот готовится с его согласия. Будет создан совет народной обороны, который станет коллективным диктатором России. Председатель совета — Корнилов, его заместители — Керенский, Борис Савинков, вице-адмирал Колчак...

— Коллективных диктаторов не бывает. Диктатор — тот, кто правит единолично, кому подчиняются все, он же — никому, — возразил человек в костюме.

— Не бывает того, не происходит этого, — нервно рассмеялся Андерс. — В России не происходило революций, не бывало большевиков, а теперь они есть.

— Еще вопрос. Почему Савинков не стремится в диктаторы? А ведь он, только он подходит для такой роли из всех наших партийных деятелей.

— Генерал Корнилов — верховный главнокомандующий русских армий. Но если он железный кулак, то Борис Савинков — голова. Быть головой несколько сложнее, чем обыкновенным кулаком.

— Какая роль отводится нашей лиге? Мы что, будем ждать у моря погоды? — по-прежнему не унимался человек в костюме.

Андерс пристальнее вгляделся в его узкое бледное лицо. Кто он? Почему он, штатский, состоит в офицерской лиге?

— С кем имею честь разговаривать? — сухо спросил Андерс.

— С Павлом Андреевичем Кулаковым, членом партии эсеров.

— Офицерской лиге предстоит огромное дело. Именно вам, господа, свергать в Москве комиссаров Временного правительства, а заодно и Совет рабочих и солдатских депутатов. Итак, господа, гвардейские офицеры начнут дело в Питере, вы — в Москве. Ночью я выезжаю в Петроград и позабочусь, чтобы вы знали точный срок восстания. Помните, согласованность — величайшее условие всякого успеха, военного особенно, — авторитетно заключил Андерс.

На вокзал его провожал Павел Кулаков. Они шли по неосвещенным пыльным улицам, обмениваясь короткими фразами.

— Вы вроде белой вороны среди гвардейских офицеров. Вы дворянин? — спросил Андерс.

— Выходец из народа, окончил Петровскую академию, но мое происхождение не имеет значения.

— Напрасно так думаете. Гвардейские офицеры вряд ли признают вас своим. Они аристократы, вы для них человек из толпы.

— Я тоже аристократ, только аристократ духа, что гораздо важнее, ибо у меня больше воли, силы, решимости, чем у этих лощеных мальчишек, кичащихся своим происхождением. Жаль, что не существует всемирного братства сильных личностей: оно на равных правах признало бы Чингисхана, Малюту Скуратова и Наполеона. На крутых поворотах истории наполеоны и чингисханы всегда шагают рука об руку...

— Между бонапартизмом и чингисхамством все-таки существует разница, — рассмеялся Андерс.

— Я и не ставлю знака равенства. Я только отмечаю общие черты. А это вы тонко подметили — чингисхамство. Палачи и мраконосители всегда и всенепременно хамы.

— Судорожные пути истории, — задумчиво повторил Андерс. — На этих путях мы с вами, голубчик Павел Андреевич, видимо, встретимся — если не друзьями, то противниками наверняка. Вы член какой политической партии?

— Я же сказал — левый эсер. Вернулся недавно в Москву из ссылки.

— Моя цель — восстановление монархии и сохранение дворянских прав и привилегий, а ваши?

— О моих целях поговорим, когда левые эсеры придут к власти. Ваш поезд через десять минут, — напомнил Кулаков, взглянув на вокзальные часы.

— Прощайте, господин Кулаков!

— Желаю успеха, господин капитан!

Петроград встретил Лаврентия Андерса сквозными туманами, тревожным дыханием Балтики, напряженным ожиданием каких-то новых событий.

Столица, пленявшая еще недавно его воображение, постарела, утратив свою северную красоту: проспектами и садами завладели мастеровые и солдаты, на невских набережных вместо чистеньких гимназисток и светских молодых людей прогуливались матросы под ручку с фабричными девицами. Матросы и солдаты были ненавистны Андерсу, но он умел беречь свою ненависть, как драгоценность. Ненависть необходимо обрушивать только на сильного, благородного врага, ничтожествам, рабам достаточно одного презрения, считал он.

Дома он нашел старую полуглухую служанку; отец и сестры еще осенью уехали на Кавказ. Старуха не могла следить за огромным особняком, и все Андерсу казалось запущенным, выморочным; он равнодушно рассматривал гостиную: как прежде, стояли на своих местах оттоманки, те же текинские ковры устилали палисандровый паркет, такими же величественными были портреты государя и государыни между зеркальными итальянскими окнами, но это уже не радовало.

Комнаты родного дома больше походили на музейные залы, семейные реликвии утратили былую ценность, прошлая жизнь была сокрушена, обесчещена, обесславлена. При мысли о развале своего бытия щеки Андерса подернулись зеленоватой бледностью.