Гроздь

Навис он, грубый и огромный, но что нам гром его тревог? Мы целомудренно бездомны, и с нами звезды, ветер, Бог.

“Садом шел Христос с учениками…”

На годовщину смерти Достоевского 

Садом шел Христос с учениками… Меж кустов, на солнечном песке, вытканном павлиньими глазками, песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной складки, и зловонным торжеством смерти заглушен был ладан сладкий теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся, полный склизких, слипшихся червей… Иоанн, как дева, отвернулся, сгорбленный поморщился Матфей…

Говорил апостолу апостол: “Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна…”

Христос же молвил просто: “Зубы у него — как жемчуга…”

НА СМЕРТЬ А. БЛОКА

I. "За туманами плыли туманы…"

За туманами плыли туманы, за луной расцветала луна… Воспевал он лазурные страны, где поет неземная весна.

И в туманах Прекрасная Дама проплывала, звала вдалеке, словно звон отдаленного храма, словно лунная зыбь на реке.

Узнавал он ее в трепетанье розоватых вечерних теней и в метелях, смятенье, молчанье чародейной отчизны своей.

Он любил ее гордо и нежно, к ней тянулся он, строен и строг, — но ладони ее белоснежной бледный рыцарь коснуться не мог…

Слишком сумрачна, слишком коварна одичалая стала земля, и, склонившись на щит лучезарный, оглянул он пустые поля.

И обманут мечтой несказанной и холодною мглой окружен, он растаял, как месяц туманный, как далекий молитвенный звон.

II. "Пушкин — радуга по всей земле…"

Пушкин — радуга по всей земле, Лермонтов — путь млечный над горами, Тютчев — ключ, струящийся во мгле, Фет — румяный луч во храме.

Все они, уплывшие от нас в рай, благоухающий широко, собрались, чтоб встретить в должный час душу Александра Блока.

Выйдет он из спутанных цветов, из ладьи, на белые ступени… Подойдут божественных певцов взволновавшиеся тени.

Пушкин — выпуклый и пышный свет, Лермонтов — в венке из звезд прекрасных, Тютчев — веющий росой, и Фет, в ризе тонкой, в розах красных.

Подойдут с приветствием к нему, возликуют, брата принимая в мягкую цветную полутьму вечно дышащего мая.

И войдет таинственный их брат, перешедший вьюги и трясины, в те сады, где в зелени стоят Серафимы, как павлины.

Сядет он в тени ветвей живых, в трепетно-лазоревых одеждах, запоет о сбывшихся святых сновиденьях и надеждах.

И о солнце Пушкин запоет, Лермонтов — о звездах над горами, Тютчев — о сверканьи звонких вод, Фет — о розах в вечном храме.

И средь них прославит жданный друг ширь весны нездешней, безмятежной, и такой прольется свет вокруг, будут петь они так нежно,

так безмерно нежно, что и мы, в эти годы горестей и гнева, может быть, услышим из тюрьмы отзвук тайный их напева.

“Как воды гор, твой голос горд и чист…”

И. А. Бунину

Как воды гор, твой голос горд и чист. Алмазный стих наполнен райским медом. Ты любишь мир и юный месяц, лист, желтеющий над смуглым сочным плодом.

Ты любишь змей, тяжелых злых узлов лиловый лоск на дне сухой ложбины. Ты любишь нежный шелест голубиный вокруг лазурных, влажных куполов.

Твой стих роскошный и скупой, холодный и жгучий стих один горит, один над маревом губительных годин, и весь в цветах твой жертвенник свободный.

Он каплет в ночь росою ледяной и янтарями благовоний знойных, и нагота твоих созвучий стройных сияет мне как бы сквозь шелк цветной.

Безвестен я и молод в мире новом, кощунственном, но светит все ясней мой строгий путь: ни помыслом, ни словом не согрешу пред музою твоей.

1920

II. ТЫ

“Когда, туманные, мы свиделись впервые…”

Когда, туманные, мы свиделись впервые, когда задумчиво вернулся я домой, мне все мерещились глаза твои живые сквозь дымку чуждости. Я заперся в немой и светлой мастерской, моих видений полной, где в солнечной пыли белеет бог безмолвный, где музу радуют два бронзовых борца, их мышцы вздутые, лоснящиеся спины, и в глыбе голубой сырой и нежной глины я призрак твоего склоненного лица руками чуткими по памяти наметил: но за туманами еще таилась ты, и сущности твоей тончайшие черты в тот день я не нашел. И вновь тебя я встретил, и вновь средь тишины высокой мастерской, забыв наружный мир, с восторгом и тоской, я жадно стал творить, и вновь прервал работу… Чредой сияли дни, чредой их позолоту смывала мгла ночей. Я грезил и ваял, и приходил к тебе, простые слышал речи, глубокий видел взор, и после каждой встречи чертою новою, волшебной наполнял несовершенное твое изображенье. Порой казалось мне, что кончен тонкий труд, что под рукой моей твои уста поют, что я запечатлел живое выраженье, все тени, все лучи любимого лица… но, встретившись с тобой, я чувствовал, как много еще не найдено, как смутно, как убого подобие твое… Далече до конца, но будет, будет час, когда я, торжествуя, нас разделявшую откину кисею, сверкнет твоя душа, и Счастьем назову я работу лучшую, чистейшую мою.