I. ГРОЗДЬ

“Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит…”

Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит? Как тесно яблоки висят! Как бы сквозь них, блаженно солнце светит, стекая в сад.

И, сонный, сладостный, в аллеях лепет слышен: то словно каплет на песок тяжелых груш, пурпурных поздних вишен пахучий сок.

На выгнутых стволах цветные тени тают, на листьях солнечный отлив… Деревья спят, и осы не слетают с лиловых слив.

Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый? Кто вертограда господин? В тени аллей, один, лилейно-белый, живет павлин.

1922

“Придавлен душною дремотой…”

Придавлен душною дремотой, я задыхался в черном сне. Как птица, вздрагивало что-то непостижимое во мне.

И возжелал я в буйном блеске свободно взмыть, — и в сердце был тяжелый шорох, угол резкий каких-то исполинских крыл.

И жизнь мучительно и чудно вся напряглась и не могла освободить их трепет трудный — крутые распахнуть крыла.

Как будто каменная сила — неизмеримая ладонь — с холодным хрустом придавила их тяжкий шелковый огонь.

Ах, если б звучно их раскинуть, исконный камень превозмочь, громаду черную содвинуть, прорвать глухонемую ночь, —

с каким бы громом я воспрянул, огромен, светел и могуч! Какой бы гром в ответ мне грянул из глубины багряных туч! 

“Есть в одиночестве свобода…”

Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих.

И, еженочно умирая, я рад воскреснуть в должный час, и новый день — росинка рая, а прошлый день — алмаз.

“Из блеска в тень и в блеск из тени…”

Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели.

И в утро мира это было: дикарь, еще полунемой, с душой прозревшей, но бескрылой, — косматый, легкий и прямой, —

заметил, взмахивая луком, при взлете горного орла, с каким густым и сладким звуком освобождается стрела.

Забыв и шелесты оленьи, и тигра бархат огневой, — он шел, в блаженном удивленье играя звучной тетивой.

Ее притягивал он резко и с восклицаньем отпускал. Из тени в блеск и в тень из блеска ручьи текли с лазурных скал.

Янтарной жилы звон упругий напоминал его душе призывный смех чужой подруги в чужом далеком шалаше.

“Я на море гляжу из мраморного храма…”

Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск, до боли голубой. Там благовония, там — звоны, там — прибой, а тут, на вышине, — одна молитва линий стремительно простых; там словно шелк павлиний, тут целомудренность бессмертной белизны. О, муза, будь строга! Из храма, с вышины, — гляжу на вырезы лазури беспокойной, — и вот восходит стих, мой стих нагой и стройный, и наполняется прохладой и огнем, и возвышается, как мраморный, и в нем сквозят моей души тревоги и отрады, как жаркая лазурь в просветах колоннады.

“Туман ночного сна, налет истомы пыльной…”

Туман ночного сна, налет истомы пыльной смываю мягко-золотой, тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной благоуханной и густой.

Голубоватая, в купальне млечно-белой, вода струит чуть зримый пар, и благодарное я погружаю тело в ее глухой и нежный жар.

А после, насладясь той лаской шелковистой, люблю я влагой ледяной лопатки окатить… Мгновенье — и пушистой я обвиваюсь простыней.

Чуть кожа высохла, — прохлада легкой ткани спадает на плечи, шурша… Для песен, для борьбы, для сказочных исканий готовы тело и душа.

Так мелочь каждую — мы, дети и поэты, умеем в чудо превратить, в обычном райские угадывать приметы и что ни тронем, — расцветить…

“На черный бархат лист кленовый…”

На черный бархат лист кленовый я, как святыню, положил: лист золотой с пыльцой пунцовой между лиловых тонких жил.

И с ним же рядом, неизбежно, старинный стих — его двойник, простой, и радужный, и нежный, в душевном сумраке возник;

и все нежнее, все смиренней он лепетал, полутаясь, но слушал только лист осенний, на черном бархате светясь…

“Нас мало — юных, окрыленных…”

Нас мало — юных, окрыленных, не задохнувшихся в пыли, еще простых, еще влюбленных в улыбку детскую земли.

Мы только шорох в старых парках, мы только птицы, мы живем в очарованьи пятен ярких, в чередованьи звуковом.

Мы только мутный цвет миндальный, мы только первопутный снег, оттенок тонкий, отзвук дальний, — но мы пришли в зловещий век.