Грозовой август

— Одним словом, дела осложнились. Мы должны с тобой поехать сейчас к мэру города и все уладить, — сказал он. — Возможно, это тонко задуманная провокация, не знаю. Уличный конфликт могут использовать нам во вред — изобразить дело так, будто мы вообще запрещаем ездить на рикшах. Надо разъяснить мэру, что мы не вмешиваемся в их дела, и поступок младшего лейтенанта — отнюдь не линия советского командования.

Уже у дверей генерал приказал Будыкину:

— Младшего лейтенанта Иволгина патрулем не назначайте. А то он начнет еще с маузером в руках публичные дома разгонять или вздумает тем же способом бороться с религиозным дурманом.

Увидев в коридоре Цыбулю, на ходу добавил:

— И старшину в город не выпускайте: он тоже может нам осложнить обстановку...

Когда машина генерала скрылась за будкой КПП, старшина забегал по казарме, как настеганный.

— Вы подывыться, люди добри, шо творыться на билом свити! Федосий Нестерович Цыбуля осложняе международную обстановку! И чим же вин ии осложняе? Куркуля с коляски вытряхнув. И до чего ж хитрюща та международная обстановочка! Як той граф чи мистер — черт его батька знае! — катается на дытыне — международная обстановка мовчит, як в рот воды набрала. Ны якого позора нэма, все в порядке, о’кэй! Но як тилькы того буржуяку вытяглы с коляски, заставили пройты ножками — обстановка сразу встае на дыбы и крычить благим матом: «Позор! Караул! Ратуйтэ! Издевательство над личностью!» Ну и обстановочка, будь вона трижды проклята! Хоч хрыстысь та тикай...

Расстроенный Иволгин ушел в свой домик, где жил с Бухарбаем и Драгунским, и, прохаживаясь из угла в угол, обдумывал случившееся.

Чужая страна, совсем другой мир поразили его, и вот не хватило выдержки. Отец все твердил о «мировой гидре». Теперь он сам увидел ее в натуральном виде. Увидел и ужаснулся.

Под вечер в домик забежал Драгунский:

— Ну, как дела, младший? Перепало на орехи?

— Было дело. Скорей бы уехать отсюда с глаз долой.

— Ничего, перемелется. У меня самого прескверное настроение.

Валерий нашел щетку, взялся чистить сапоги: собирался в наряд, патрулировать по городу.

— О бригаде ничего не слышал? — спросил Сергей.

— Слышал. Бригада наша катит по железной дороге и не сегодня-завтра прибудет в Мукден. Разгружаться здесь, по моим сведениям, не будет: пойдет дальше. Как видишь, дело идет к концу — выходим на финишную прямую. Наверняка — в Порт-Артур!

— И чем же ты не доволен?

Драгунский ничего не ответил. Подтянул ремень, снял со стены планшетку, потом сел за стол, закурил и долго смотрел молча на Иволгина.

— Ты знаешь что? — начал наконец он. — Давно с тобой собираюсь поговорить откровенно. Ты не возражаешь?

— Пожалуйста.

— Скажи мне без всяких выкрутасов, как ты расцениваешь, ну, скажем, стремление бойца к подвигу? Как смотришь на его желание отличиться в бою? Только не крути — откровенно, как друг своему другу.

— Странный вопрос! Конечно, положительно.

— Ясно. А теперь ты мне ответь, не кривя душой, почему ты обычно улыбаешься, — и ты не возражай! — когда я стремлюсь показать себя в каком-нибудь трудном деле?

— По-моему, стремление к подвигу и славе — совершенно разные вещи.

— Но согласись — они стоят рядом, тесно связаны. Подвиг сопровождается славой. И заметь: слава — у нас не позорное слово. Мы называем славной нашу армию.

— Все это верно. Но зачем же звонить о своих подвигах во все колокола?

Драгунский встал из-за стола, прошел к своей кровати, переставил на другое место кресло, повернулся к Иволгину.

— Мне сегодня рассказали любопытную новость: три дня назад в Мукдене видели атамана Семенова и генерала Ханшина — того, что командовал армией у Колчака. У меня созрел план поймать этих гадов. Представляешь, какая это будет сенсация! Если хочешь, пойдем вместе. За отца расквитаешься. Или Посохина дай мне на ночь: он атамана в лицо знает. А теперь скажи: стоящее это дело или нет?

— Ты все сенсации ищешь, — поморщился Иволгин. — Но, по-моему, зря. Я не думаю, чтобы эти шакалы обитали в занятом нами городе. И вряд ли тебе удастся провести их перед фоторепортерами всего мира!..

— Я так и знал, что ты меня обвинишь в стремлении к личной славе. Но ты пойми, слава армии слагается из славы рядовых бойцов.

Иволгин потупился, потом поднял глаза на Драгунского:

— Застоялся ты, Валерий, на Бутугуре. Прорвался, вот и заклокотал, как хинганский ручей, — вокруг одни брызги да пена...

— Ну, что ж, спасибо за лестную характеристику, — поклонился Валерий. — Только не обижайся — в тебе я тоже не вижу особой мудрости. Взять хотя бы этот нелепый случай у публичного дома. Ведь ты же смазал успехи всего батальона, в том числе и свои.

— Каким же образом?

— А вот таким. Мне известно, что Паркер под давлением своих солдат представил наших десантников к наградам, а тебя — к высшему ордену. Вообрази, сколько было бы шуму в нашу пользу! Английская королева и американский президент награждают советских воинов! А теперь все летит насмарку — никаких наград. Понял?

— Ничего, переживем. Надеюсь, американские и английские солдаты нас не забудут. — Иволгин прошелся по комнате, повернулся к Драгунскому, гневно сверкнул глазами: — Не нужен мне орден хоть от самой английской королевы, если привезут его мне на рикше. Понял? Не ну-жен!

XII

События, последовавшие сразу после смерти Ветрова, в какой-то степени ослабили, притупили острую боль, вызванную столь тяжелой утратой. В час его кончины в бригаду пришла сногсшибательная новость о капитуляции Японии. Потом начались упорные бои на берегу Гольюр-хэ. Затем — дерзкий рейд в глубокий вражеский тыл, потребовавший от каждого предельного напряжения всех сил. И горе как бы отступило на второй план, рассеялось в опасностях, хлопотах и тревогах.

Но десантники не могли забыть своего комбата, к которому привыкли за четыре года на забайкальской пограничной сопке. Особенно остро они почувствовали его отсутствие в Мукдене после вступления в город жилинской бригады, когда смертельная опасность миновала и можно было оглядеться, подумать о погибших товарищах.

Вероника все это время ходила как потерянная, никого не замечала, ни с кем не разговаривала. По вечерам плакала, прижавшись щекой к ветровской шинели, которую захватила с собой, отправляясь с воздушным десантом в Мукден. Аня Беленькая пробовала отвлечь ее от мрачных дум, как-то начала рассказывать ей об ухаживаниях Драгунского. Вероника слушала ее с опущенной головой, с полными слез глазами, потом тихо сказала:

— Ты извини меня, Аня, но мне надо побыть одной.

Огорченная Аня пошла в казарму, потом направилась, не зная зачем, к домику, где жил Иволгин. По пути она встретила Викентия Ивановича.

— Что-то я не вижу Веронику? — спросил тот. — Где она?

— Тоскует сильно, — ответила Аня. — Тяжко ей. Не знаю, как и быть...

— Делом бы ей надо заняться — скорей тоска пройдет. На народе, говорят, и смерть красна.

В тот день Викентий Иванович зашел в санчасть и попросил Веронику и Аню помочь медикам жилинской бригады ухаживать за ранеными.