Грустная песня про Ванчукова
Шрифт:
– Вот и чудно! Туда и поедем! – подытожил Ванчуков.
Сляпанные на коленке кривые джинсы без клёпок сторговали за двадцать пять.
Ванчуков достал записку сына, сунул Аде:
– На!
Та взглянула, вернула записку:
– Знаешь, тут за углом радиокомиссионный. Вещи, конечно, не новые, но вполне приличные.
– Пошли! – воодушевился Ванчуков.
Простенький «филипс» в футляре валялся на прилавке прямо перед входом.
– Сколько? – спросила Ада по-арабски.
– Сорок, – ощерился золотозубый хозяин.
– Что не так?
– Всё так. Нет микрофона и блока питания.
– Работает?
– Отлично
– Ладно. Открой.
Араб распахнул кожаный футляр, достал магнитофон, положил на прилавок.
– Что это? – Ада показала на крышку кассетного отсека. Там в чёрной пластмассе пузырился дефект, похожий на лунный кратер.
– Сигаретный пепел горячий упал.
– Сколько?
– Тридцать пять.
– Много.
– Три кассеты с записью сверху дам! Ладно, не три – четыре!
– Всё равно много. Тридцать три. И кассеты.
– Согласен! И кассеты…
Довольные жизнью и собой, Ада и Сергей отправились в ресторан, а потом занялись друг другом. Рейс на Москву был на следующее утро.
– Заходи, – пригласил Пан, открывая с лестницы убогую коричневую фанерную дверь в тёмную тесную прихожую. Пахнуло сыростью с квашеной капустой. Панов зажёг свет. Квартирка оказалась тесной, с низкими потолками. Все комнаты и кухня выходили на одну сторону. За окнами гудела вечерняя Беговая.
– Раздевайся, – сказал Серёга, – проходи. Ботинки снимай, мать помыла вчера.
Ванчуков снял пальто, разулся, спросил:
– В туалет можно?
Пан был в дальней комнате, не услышал.
Ванчуков зашёл ненадолго в туалет, потом в крошечную плесенью отдающую ванную.
– Какое полотенце можно?
– Вот это, моё, – кивнул Панов. – На кухню иди. Есть сейчас будем.
В кухонное окно старого барака заглядывал фонарь с улицы. Панов выудил из холодильника кастрюлю. Водрузил на плиту; зашипела и вспыхнула зажигаемая конфорка. Угол кухни был заставлен пустыми бутылками. Панов перехватил взгляд Ольгерда:
– Пьёт батя. Иногда. Потом сдаём бутылки-то…
В полуосвещённой от кухонного потолочного фонаря прихожей на вешалке болтался потёртый офицерский китель с изломанными на плечах капитанскими погонами.
– На сутках отец сегодня. В охране работает.
Ванчуков кивнул. Пан открыл кастрюлю, поварёшкой помешал суп, чтоб равномернее нагревался.
– Мама на заводе в вечернюю смену, ночью уже придёт.
– А брат где? – спросил друга Ванчуков.
– Брат у невесты сейчас живёт. У неё с родителями квартира прямо рядом с институтом. Ему так сподручнее. Давай поедим, а то требуху подвело, – Серёга стал разливать горячий борщ по тарелкам.
– Здесь курим, – сказал он, когда тарелки опустели. – У меня можно.
В комнатёнке ютились кровать, диван и шкаф. У окна большая старая радиола, на полу катушечная магнитофонная приставка.
– «Нота», – гордо кивнул Пан. – Брат из стройотряда привёз. А радиола даром что старая, ящик-то сам по себе большой. Басы качает что надо! Щас услышишь…
Ванчуков взял в руки пустую картонную коробку от магнитофонной бобины. Сзади, по линеечке, чёрной тушью, твёрдым «чертёжным» почерком была выведена строчка, которую Ванчуков не видел доселе никогда и нигде:
Pink Floyd – The Dark Side of the Moon (p) 1973 [25]
Пан нажал
на кнопку. С еле слышным скрипом поехали бобины. В динамике медленно, тихо и гулко запульсировал барабан, превращаясь в стук человеческого сердца. Ошеломлённый Ванчуков сел на холодный дощатый крашеный пол, подобрал под себя холодеющие ноги в тонких носках.Понял: «Меня здесь больше нет».
От Серёгиной халупы до дома было минут двадцать. К вечеру подморозило. Ванчуков поравнялся с входом в овощной, когда в дверях появилась невысокая женская фигурка, тащившая в правой руке тяжёлую сумку. Женщина сделала шаг, нога поехала. Сумка вылетела из руки, упала на бок. Из сумки на заснеженный асфальт веером разлетелись картофелины, кочан капусты и несколько морковок. Женщина, не удержав равновесие, с тихим стоном шлёпнулась на асфальт рядом с крыльцом.
25
Пинк Флойд – Обратная сторона Луны, 1973 (англ.).
Ванчуков подскочил в два прыжка, протянул руку. В свете уличного фонаря узнал лицо – соседка из его дома; периодически сталкивались в лифте.
– Ушиблись? – участливо спросил Ольгерд.
– Да не то чтобы очень, – задумчиво протянула женщина. В голосе сквозили боль и нелепая обида.
– Я сейчас! – поспешил заверить Ванчуков и стал собирать картошку с морковью из жирной слякоти.
Женщина стояла рядом, безучастно наблюдая, как Ванчуков, хватая овощ за овощем, копошится в холодной подножной жиже.
– Всё, – удовлетворённо сказал Ванчуков.
– Спасибо, – прошептала женщина.
– А мы с вами в одном доме живём! – бодро улыбнулся Ванчуков, вставая с корточек, нагибаясь и вытирая руки о более-менее чистое пятно снега на газоне.
– Я знаю, – улыбнулась женщина. Было ей на вид лет двадцать пять, может, тридцать. Невысокого росточка – едва доставала Ванчукову до уха. Шапка, меховая, пушистая – как у тренерши-фигуристки, фамилию которой Ванчуков не помнил. Удлинённое приталенное пальто. Остроносые – итальянские, наверное – сапожки. Большая сумка для овощей никак не сочеталась с её модным, аккуратным, в чём-то даже щегольским нарядом.
– Я Ольгерд, – сказал Ванчуков. – Давайте вашу сумку понесу.
– Я Ника, – сказала женщина. – Тогда, Ольгерд, я понесу ваш портфель. И не спорьте.
Ванчуков хотел было сказать, что не надо, что ему не тяжело, но Ника сама протянула руку, отобрала у него школьный портфель. Маленькая рука Ники с аккуратно наманикюренными пальчиками была сухой и тёплой. Сильно выросшая за последний год лапа Ванчукова, только что искупанная в липкой грязи и талом снегу, стала холодной и липкой.
Шли молча.
– Тут учишься? – спросила Ника, когда поравнялись со школой.
Ванчуков кивнул.
– В каком?
– В седьмом.
– Мне двенадцатый, – сказал Ванчуков в лифте.
– Мне выше, – улыбнулась Ника.
– Хорошо, – кивнул Ванчуков, ставя на пол лифта сумку с овощами.
– Спасибо, – ответила Ника, возвращая портфель.
Дверь лифта открылась. Ванчуков вышел – молча, не попрощавшись, не обернувшись. И Ника молчала.
Дверь защёлкнулась за спиной. Там, за уехавшей наверх дверью, остались свет, аромат духов и что-то ещё.