Грустная песня про Ванчукова

– Хочешь? – спросил тогда Саша.

– Хочу… – благоговейно выдохнул Олик.

За месяц Ольгерд научился многому. Очень многому. А самое главное – его с первого дня, с начала июня, допустили до участия в хирургических экспериментах.

– Ну, не пробирки же он сюда мыть пришёл! – сказала Светлан Санна. – Хотя и пробирки мыть тоже научится…

Послезавтра у Светланы Александровны должен был быть большой отчётный доклад на учёном совете лаборатории. Сам академик Куваев приедет! К докладу Светлан Санне нужно восемь плакатов. Рисовать плакаты она доверила Ванчукову.

– Чтобы не отвлекаться, работать будешь у меня дома.

Ванчуков понравился Дулиной с самой первой минуты, когда будущий зять Саша привёл его в лабораторию. Мальчишка показался Светлан Санне не по возрасту разумным, в меру застенчивым и очень понятливым.

– Берём, – сказала она Козаку. – Как там учил нас усатый, «кадры решают всё»? Не будем разбрасываться молодыми кадрами.

Пять плакатов были уже нарисованы за предыдущие два дня. Оставались три таблицы, что попроще, поэтому Олик совсем не волновался. Поволноваться ему пришлось раньше…

…В коридоре третьего этажа Фрунзенского райисполкома в три часа дня было тихо. Ванчуков сидел на стульчике возле двери. К стене какой-то казённый эстет кривовато пришпандорил стеклянную табличку. Первую строчку, что крупными буквами, можно было прочитать не напрягаясь: «Комиссия». Табличка немного бликовала от света из окна, и на второй строке, шрифтом поменьше, нормально читалось лишь «по делам». Последнее слово под таким углом зрения расплывалось. Но Ванчуков и без того знал, что там написано. Дверь открылась.

– Ты на комиссию? – спросил женский голос.

– Да, – сказал Ванчуков.

– Заходи.

Кроме открывшей дверь женщины, в комнате за столом сидели двое мужчин; один среднего возраста, другой пожилого. Выражения лиц обоих были далеки от благодушия. Тот, кто средних лет, открыл лежавшую перед ним картонную папку-скоросшиватель и что-то там внимательно читал. Старый же поднял на Ольгерда свиные глазки и попёр с места в карьер.

– Фамилия?

– Ванчуков, – сказал Ванчуков.

– Лет сколько?

– Тринадцать, – Ванчуков смотрел на старого, ощущая, как в нём потихоньку, но неуклонно поднимается волна омерзения при виде этих свиных глаз, низкого лба, одутловатого лица и грязных седоватых волосиков, обрамлявших блестящую салом плешь.

– Отец пьёт?

– Нет, мой отец не пьёт.

– Мать пьёт?

– Нет.

– Родители тебя бьют?

– Нет, не бьют.

– На учёте в детской комнате милиции состоишь?..

Ответить Ванчуков не успел. Тот, что помоложе, который читал листки в папке, дотронулся до локтя свинорылого старика и что-то зашептал ему на ухо.

– Ага… – повернувшись, сказал свинорылый молодому и снова повернулся к Ванчукову.

– Учишься как?

– На отлично. Иногда на хорошо, – ответил Ольгерд, ощущая, как предательски мутнеет мир от наливающих глаза невольных, неподконтрольных ему, слёз.

– Зачем на работу устраиваешься?

– Это мне нужно для дальнейшей профессиональной ориентации, – справившись со слезами, сказал Ванчуков фразу, заучить которую его заставил Саша Козак. – Я собираюсь поступать в педагогический или медицинский институт.

– А что делать будешь на работе? – хамовато, как будто ничего и не произошло, продолжил допрос свинорылый.

– Буду работать в операционном блоке медицинской экспериментальной лаборатории, – Ванчуков успокоился и смотрел на свинорылого как на какую-то аскариду в лужице экскрементов. – Готовить инструмент, делать инъекции животным, участвовать в хирургических операциях.

– Хорошо, – скривил подобие улыбки свинорылый, – вот вырастешь и лет через десять нас лечить будешь. «Тебя я лечить не буду…», – со злобой подумал Ванчуков. За свою злобу ему стыдно совсем не было, и от этого – было стыдно.

– Справку выпиши ему, – кивнул старший пожилой женщине, секретарю комиссии.

– Свидетельство о рождении. Сюда давай, – через губу плюнула бездушными словами женщина…

Мясной пирог таял на языке, перекатываясь мелкими прожаренными горошинками сочного фарша и обнимающим язык сдобным вкусом пышного сверху и похрустывающего внизу теста. Ванчуков сосредоточенно жевал, запивая сладким чаем. Готовила Светлан Санна отменно. Впрочем, Ольгерда это не радовало. Он, волей-неволей, сравнивал блюда, которыми теперь любила его угощать Дулина, с материнской стряпнёй, и за мамину еду ему было обидно. Всякий раз, когда случались подобные несуразности, связанные с родителями, ему теперь становилось обидно. Умом Олик понимал, что здесь он ни при чём, а вот сердцем – сердцем согласиться никак не мог.

Один раз, это было в театре, у отца в гардеробной очереди за верхней одеждой почему-то возник конфликт со стоящим впереди мужчиной. Ванчуков не помнил, в чём там было дело; запомнилось лишь, что этот посторонний интеллигентный убелённый сединами мужчина брезгливо повернулся к отцу, сказав: «вы неумный человек». Ольгерд весь внутренне съёжился, ожидая, что мужчина на свой выпад должен как минимум получить пощёчину! Съёжился же Ольгерд не от страха, а от смешанного противоречивого чувства: ему стало обидно, что посторонний человек его отца оскорбил, это с одной стороны. А с другой, он желал, на самом деле – то ему не привиделось, не придумал он после – желал, чтобы отец ответил. Но отец, вместо того чтобы повести себя по-мужски, сдулся и смолчал. Отвёл взгляд.

Тогда Ольгерд в каком-то беспамятстве дёрнул мужчину, годившегося ему в деды, за рукав и, когда тот обернулся, громко, каждое слово чеканя, сказал:

– Сударь, вы – дрянь!

И замолчал. Горло перехватило. Краска хлынула в лицо. Дальше было возможно только одно: «К барьеру!» Ванчуков даже не понял, откуда в его речи взялся вдруг «сударь», но отчётливо в тот момент знал так ясно, что яснее уже не бывает: иначе поступить ему нельзя.

Седовласый что-то зашипел, как раздавленная змея, дёрнулся, демонстративно отвернулся. Отвернуться-то он отвернулся, но возразить ему было нечем. Так один юный мальчик, сам того не поняв, оказался мужчиной более, чем двое трусливых пожилых уже мужчин.

Когда вышли из театра, по пути к метро отец тяжело молчал. Зато раскудахталась мать: «Как ты смеешь так разговаривать с взрослыми людьми?!» Отец понуро шёл чуть в стороне, курил. Не сказал ни слова одобрения в сторону Ванчукова. И то было катастрофой. Только понял это Ванчуков не в тот самый день, а гораздо позже.

В другой раз, когда всей семьёй были в гостях у отцовского приятеля профессора Соломона из «Станкина», за хорошенько уже пьяным столом у взрослых зашёл ностальгический разговор о шестидесятых. Об «оттепели», об интеллигентском воодушевлении, о поэтических вечерах в Политехническом… Отец что-то сказал про поэта Евтушенко, мол, ему до Есенина как пешком до звезды – всего Есенина Сергей Фёдорович знал наизусть, мог декламировать с любого места. Жена Соломона, ехидная брюнетка, скорчила презрительную физию: