ГУЛАГ

Бесчеловечность, о которой пишет Сандрацкая, кажется необычайной. Но ее горький опыт — не исключение. Один бывший лагерный врач пишет о том, как он сопровождал «детский этап» — сорок детей, из них пятнадцать грудных с матерями, плюс две нянечки. Всех посадили в обычный «столыпинский» вагон и очень плохо кормили [560] .

Поезда с заключенными иногда делали остановки, но эти остановки не всегда приносили людям облегчение. Арестантов выводили из поезда, сажали в машины и везли в пересыльную тюрьму. Режим в ней был примерно такой же, как в следственной тюрьме, с той разницей, что надзирателям здесь было еще меньше дела до заключенных, которых все равно скоро увезут. Поэтому предвидеть, что тебя ждет в пересыльной тюрьме, было совершенно невозможно.

560

Кауфман, с. 228–233.

Поляк Кароль Харенчик, которого отправили с Западной Украины на Колыму в начале Второй мировой войны, сравнил между собой многие пересыльные тюрьмы, где он побывал. В анкете, которую он заполнил для польской армии, он отметил, что во Львове тюрьма сухая, что там «хороший душ» и «довольно чисто». Напротив, киевская тюрьма была «переполнена и неописуемо грязна», она кишела вшами. В Харькове в камеру площадью 96 кв. м втиснули 387 человек, и вшей там было великое множество. В Артемовске в тюрьме царила «почти кромешная тьма» и на прогулку не выводили;

«цементный пол не моют, на нем валяются остатки рыбы. От грязи, вони и спертого воздуха болит и кружится голова».

В Ворошиловграде тюрьма была «довольно чистая», и заключенных дважды в день выводили на оправку. В пересыльном лагере в Старобельске гулять выводили только раз в неделю на полчаса [561] .

Возможно, самые примитивные «пересылки» были на тихоокеанском побережье, где заключенные дожидались отправки морем на Колыму. В 30-е годы там был только один пересыльный лагерь — «Вторая речка» близ Владивостока. Но она не справлялась с людским потоком, и в 1938-м были построены еще два пересыльных лагеря — Бухта Находка и Ванино. И все равно для тысяч заключенных, ожидавших погрузки на суда, бараков не хватало [562] . Вот как один из них описывает пребывание в Находке в конце июля 1947 года:

561

Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 1253.

562

Stephan, The Russian Far East, с. 225–232.

«…под открытым небом содержалось до двадцати тысяч заключенных. Ни о каких помещениях там не могло быть и речи — сидели, лежали и жили вповалку прямо на земле» [563] .

Снабжение водой было здесь если и лучше, чем в поездах, то ненамного, притом что людей по-прежнему кормили в разгар лета соленой рыбой.

«По всему лагерю висели плакаты: „Не пейте сырую воду“. Бушевали сразу две эпидемии — тифа и дизентерии. Заключеннные не обращали внимания на плакаты и пили воду, которая сочилась там и сям на территории лагеря… Всякий может понять, как отчаянно мы нуждались в глотке воды» [564] .

563

Твардовский, с. 249–251.

564

Sgovio, с. 135–144.

Для заключенных, которые уже провели в дороге много недель (мемуаристы пишут, что железнодорожное путешествие до Находки могло продлиться сорок семь дней) [565] , условия жизни в пересыльных лагерях у Тихого океана были почти невыносимы. Один бывший лагерник вспоминал, что к моменту прибытия этапа в Находку 70 процентов его товарищей страдали куриной слепотой (результат авитаминоза) и поносом [566] . Медицинская помощь почти не оказывалась. Без лекарств и должного ухода в декабре 1938 года в пересыльном лагере «Вторая речка» умер поэт Осип Мандельштам, страдавший параноидальным страхом и помрачениями сознания [567] .

565

Conquest, Kolyma, с. 20.

566

Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 1253.

567

Нерлер, с. 360–379.

Те, кто не слишком обессилел, иной раз могли в этих пересыльных лагерях заработать лишний кусок хлеба. Носили цемент, разгружали вагоны, копали ямы для отхожих мест [568] . Некоторым Находка запомнилась как

«единственный лагерь, где заключенные выпрашивали работу».

Одна полячка вспоминала:

«Кормят только тех, кто работает, но, поскольку всем работы не хватает, некоторые умирают с голоду… Проституция цветет, как ирисы на сибирских лугах» [569] .

568

Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 15876.

569

Hoover, Polish Ministry of Information Collection, Box 113, Folder 9.

Кое-кто, пишет Томас Сговио, промышлял торговлей:

«Там была большая пустая площадка, так называемый базар. Заключенные приходили туда меняться… Деньги не ценились. Наибольшим спросом пользовались хлеб, табак и газетная бумага для самокруток. В лагерном хозяйстве и обслуживании работали заключенные, отбывавшие срок по неполитическим статьям. На хлеб и табак они выменивали у вновь прибывших одежду, а потом продавали ее „вольным“ за рубли, копя деньги на то время, когда их освободят.

Днем базар был самым оживленным местом в лагере. Именно здесь, в этой коммунистической дыре, я столкнулся с частным предпринимательством в его грубейшей форме» [570] .

570

Sgovio, с. 140.

В пересыльных лагерях ужасы этапа не кончались. Путешествие на Колыму завершалось плаванием, как и для тех, кто спускался по Енисею от Красноярска к Норильску, или для тех, кто в ранний период ГУЛАГа отправлялся по Белому морю из Архангельска в Ухту. Мало кто из заключенных, поднимавшихся на борт парохода перед отбытием на Колыму, не чувствовал, что впереди пропасть — некий Стикс, за которым лежит незнакомый край. Многие до этого ни разу не плавали на судне [571] .

571

Conquest, Kolyma, с. 24; Е. Гинзбург, т. 1, с. 238–243.

В пароходах как таковых не было ничего примечательного. Колымский маршрут обслуживали старые грузовые суда голландского, шведского, английского и американского производства, первоначально не приспособленные для перевозки людей. Их немного переоборудовали, но изменения в основном носили косметический характер. На дымовых трубах написали: «ДС» («Дальстрой»), на палубах устроили пулеметные гнезда, в трюмах, разделенных решетками на секции, поставили грубые деревянные нары. Самый крупный пароход Дальстроя, вначале предназначенный для перевозки огромных катушек кабеля, получил название «Николай Ежов», а после падения Ежова был переименован в «Феликс Дзержинский» [572] .

572

Conquest, Kolyma, с. 25.

Других перемен, которые учитывали бы особый характер «груза», по существу сделано не было. На первой стадии плавания, когда судно шло недалеко от берегов Японии, заключенных на палубу не выпускали. В это время люки, которые вели из трюма наверх, были задраены на случай, если рядом пройдет какое-нибудь японское рыболовное судно [573] . Рейсы считались настолько секретными, что в 1939 году, когда корабль Дальстроя «Индигирка» с полутора тысячами человек на борту (главным образом заключенными, возвращавшимися на «материк») потерпел крушение у японского острова Хоккайдо, команда не стала обращаться за помощью, чем обрекла большинство пассажиров на гибель. Спасательных средств для них на борту, разумеется, не было, и судовое начальство, не желавшее раскрывать истинный характер «груза», не позвало на помощь другие суда, хотя их поблизости было немало. Несколько японских рыбаков пытались что-то сделать по своей инициативе, но тщетно: более тысячи человек погибло [574] .

573

Там же, с. 25–27; Голованов.

574

Nordlander, «Capital of the Gulag», с. 290–291; Conquest, Kolyma, с. 25.

Секретность, из-за которой заключенных не выпускали на палубу, доставляла им неимоверные страдания. Конвоиры бросали им еду в трюм, и они дрались за нее. Воду спускали с палубы в ведрах. И пищи, и воды не хватало, как и воздуха. Анархистка Екатерина Олицкая вспоминала, что от духоты и качки у многих началась рвота, едва они отчалили [575] . Евгения Гинзбург, спускаясь в трюм, мгновенно почувствовала себя плохо:

«Кажется, я держусь на ногах только потому, что упасть некуда… Наконец-то мы в трюме. Здесь плотная, скользкая духота. Нас много, очень много. Мы стиснуты так, что не продохнуть. Сидим и лежим прямо на грязном полу, друг на друге. Сидим, раздвинув ноги, чтобы между ними мог поместиться еще кто-нибудь» [576] .

575

Олицкая, кн. 2, с. 229–233.

576

Е. Гинзбург, т. 1, с. 239.