Гуси-лебеди

– Трошь!

Любил старика Федякин, быстро откликнулся. Думал - испить захотел или так занеможилось что.

– Сядь-ка вот тут!
– Старик показал на скамейку около кровати.
– Выслушай меня!

– Ну, говори.

– Постой, не торопись: не умею я сразу... Выслушай! Ты чего хочешь с народом? Негожа, сынок. Дай мне умереть спокойно. Ты видишь, какой я: последняя ниточка рвется. Я не загораживаю, иди куда разум ведет...

– Загораживаешь, тятя. Хочешь, чтобы я через тебя перешагнул.

– Ты попроще говори со мной, не пугай. Чего ты задумал?

– Чего мне думать? Жить хочется. А богатые в угол жмут. Насовали полну пазуху и сидят, трясутся. Сами съесть не могут и другим не дают.

– Постой.

Дедушка Павел протянул с печи костлявую руку, в дрогнувших пальцах - останавливающая угроза.

– Постой! Ты хочешь добро сделать, выйдет худо. Кто даст тебе хлеба? Я первый не дам, если придешь в амбар ко мне. Кровяной он у нас, мозольный... Помни, Трошь: чужой хлеб поперек горла встанет. У нас только и радости - хлеб. Отними его - чем будем жить?

Как ручей по камешкам, лился слабый старческий голос, источающий древнюю мудрость мужицкую; Федякин не слушал.

– Трошь!

– Ну?

– Ты не ходи к ним, негожа будет. Большое зло произведешь в народе, отрекутся от тебя, предадут...

Подошла Матрена в безмолвной печали:

– Не ходи, Трохим, пожалей!

– Что вы пугаете меня? Разве я воровать иду?- крикнул Федякин.

– Это воровство, сынок.

– По-вашему - воровство, по-моему - нет. Откуда глядеть будешь...

Матрена еще хотела что-то сказать, Федякин вышел на улицу. Встретился Синьков с уздечкой на руке, нервно подпрыгивая, торопливо рассказывал:

– Оглушили мы их!.. Бегают, тумашатся, не знают, что делать... Раскол пошел: одни говорят - дать; другие - против. Ночью Сурова поймали, в исполкомской клоповке сидит... Нагрузил пятьдесят пудов, а его и сцапали. Туды-суды - шалишь.

– В народе как?

– На две половинки колется. Кто - к нам, кто - к ним. Емельян с Курочкиным тебя наругивают, собрали мужиков около Гараськиных ворот.

Мимо прошел Суслин с железной лопаткой, подозрительно покосился. Через дорогу перебежала Домна Киреева с узелком за плечами, заметила Федякина, ударилась в переулок. Из ворот напротив вышел Худов, высокий мужик без шапки, распахнул ворота настежь. Тоже скрылся во двор. Слева из переулка выбежал Митя маленький, с распустившимися портянками на ногах, что-то кому-то крикнул, споткнулся, выругался, поскакал дальше. Федякин не замечал тревожно ощупывающих глаз, думал над словами отца: "Только и радости - хлеб". Да, радости мало. Даром тратится сила, даром слепнут глаза. Нужно изменить эту жизнь. Жертвы? Ну, что же. И Христос принес себя в жертву за тех, кто страдал... Без этого, верно, нельзя...

Зашел к Петраковым. Старик Петраков собирался умирать. Ползал на печи, свесив вниз разутые ноги, тяжко стонал. На полу стоял мешок с мукой, накрытый шубой. На мешке сидела кошка. Вошла Агафья, сноха; не видя Федякина, крикнула:

– Тятенька, куда пшеницу?

– Черт!
– ощетинился Петраков; лег животом на печь, начал дрожать в лихорадке.

– Дядя, что с тобой?

– Мочи нет, мочи нет!

Хотел Федякин заглянуть к нему, Петраков неожиданно выздоровел. Растопырил руки, бессмысленно забормотал:

– Брюхо, брюхо болит!.. Убирайся к черту! Я сам его сеял, не ты!..

– Дядя, с ума ты рехнулся немножко?

– К черту, к черту! Я вилами сброшу - не лезь.

Когда Федякин увидел насыпанную на печи пшеницу, Петраков испуганно закричал:

– Тро-хи-им!

Вошел Григорий, сын, с красными звериными глазами.

– Щитать пришел?

– Прячете?

– Не подходи, Трохим, грех будет...

– Дома, дома щитай!
– кричал Петраков.

В улице раздались голоса. Целым скопом прошли "имущие", выскочили бабы, залаяли собаки. Прошумела волна, снова стихла. Короткими подземными толчками выпирало наружу глухое накопленное раздраженье, разгоралось, временно гасло.

– Да, без жертвы нельзя. Тяжелый путь, - другого нет.

Кто-то проскакал, стоя на телеге в распоясанной рубахе, прогремел колесами, пугая собак с ребятишками. Около Беляковой избы начали собираться мужики. На завалинке повыше других очутился странник, не то - бродяга, в солдатской шинели; громко проповедовал:

– Товарищи! В евангелии сказано: будут трусы, глады, моры, междоусобицы. Верно?

– Верно.

– Восстанет брат на брата, сын - на отца. Правильно?

– Правильно!

– Христос сказал: "Легче будет Содому и Гомору, нежели вам, лжепророки-учители, соблазняющие стадо мое. Молитесь, ибо не останется от вас камня на камне".

Дарья Беспалова заплакала. Сбегала в избу, вынесла пару яиц, рубль денег, сунула страннику.

– Возьми, Христа ради!

Ледунец налетел было на странника, странник поднял руку, как некогда Христос, укрощающий бурю на море:

– Остановись, неразумный! На кого злобишь душу свою?

Выступил Захар Беляков. Недавно он был "неверующий", рассказывал мужикам, что нет никакого бога - выдумка одна. Ел молоко в постные дни, смеялся над попом Никанором, за стол садился в шапке, после обеда говорил жене страшное слово:

– Пардон!

Принес он его со службы - очень уж понравилось, а что оно значило, и сам не знал. Баба слушала и тоже не понимала. Думала, бога ругает.

Потом захворал Захар. Целый месяц провалялся в постели. Во время болезни раскаялся, снова стал верующим, бросил пить молоко в постные дни, перестал смеяться над попом Никанором. Теперь он выступил пророком из толпы мужиков, подошел к страннику, как к равному по полученной благодати.

– Тридцать дней я хворал, думал - умру. Видел пропасть великую, а в ней - сатану, играющего на дудке. Понял? Неверующий я был.

Ледунец шепнул Федякину:

– Трофим, я их ударю.

– Кого?

– Да вот святых наших: Захара блаженного и странника прокаженного. Вчера про антихриста начали сусоли разводить. Что это за мода пошла - в святые все полезли...

Ледунец не выдержал, крикнул:

– Товарищ нищий, пашпорт есть у тебя?

Мужики загалдели, бабы налетели, как галки. Спорить с ними не было желания, доказывать бесполезно - Федякин махнул рукой. По дороге ему встретился студент Перекатов в белой рубахе, ласково поклонился: