Гуси-лебеди

Сергей задержал маленькую, нервно дрогнувшую руку, ответившую теплотой на пожатие, притворно вздохнул.

– Ох, дела, дела! Ну, бывайте здоровы. Увидите большевиков во сне - не пугайтесь: славные ребята!

15

В кабинете у Никанора собрались жалельщики: дьякон, псаломщик, церковный староста Федор Михайлович Блюдов. Никанор сидел за письменным столом в стариковской позе. Хитрый старик псаломщик примостился на сундуке, весело посматривал на Никанора с забинтованной шеей. Дьякон часто поднимался, встряхивая волосами, Блюдов разглаживал бороду, обкусывая волоски. Минутами все четверо сидели молча, стесненно вздыхали. Был час ночи.

– Большевиков не бойтесь, - говорил Блюдов.
– Можа, господь и помиловат. Они собираются на нас, господь опрокинется на них.

Дьякон пошел поперек:

– Нет, Федор Михалыч, по-моему, не стоит закрывать глаза на опасность. Положение очень серьезное, и нам нужно принять меры.

– Какие меры?

– Вообще обдумать надо.

– Ну, например?

Дьякон поморщился: "Высунулся с языком".

Еще за минуту до этого казалось ему, что действительно нужно принимать какие-то меры, а теперь хоть убей - ничего не мог придумать. Мельком взглянул на псаломщика:

– Вы чему радуетесь?

– Мерещится вам?

– Я знаю, чему вы улыбаетесь. Это нечестно! Если у вас одни убежденья, а у меня другие убежденья, то с этим можно поспорить, кто прав.

– Да вы что?
– рассмеялся псаломщик.
– Или муха укусила? Нас с вами не тронут.

– А кого же тронут?
– спросил Никанор.

– Кого-нибудь потолще.

– Вы куда намекаете?

Часто мигающие глаза у Никанора налились подозреньем. Припомнил он, как псаломщик придирался за последнее время, как поругался за обедней в алтаре, - ясно. Этот человек, молча сидевший на сундуке, не выговорил ни одного слова участия за весь вечер, ни разу не возмутился поведением большевиков. Ясно!

Поймал Никанор на лице у псаломщика несколько лукавых морщинок, разгорячился.

– Если вы хотите посмеяться над моим несчастьем, то вам непростительно. Кто ругал большевиков месяц тому назад? Не вы собирались записаться в партию социалистов-революционеров? Смотрите! Я все ваши выходки знаю...

Блюдов взял Никанора за руку.

– Батюшка, одно слово тащит другое слово. Бросьте об этом - не стоит. Лягте лучше, а мы по домам пойдем.

– Обидно, Федор Михалыч. Человек добра не помнит.

– От вашего добра я на двадцать лет состарился, - сказал псаломщик.

Быстро вошла попадья, потревоженная криком. Блюдов возмутительно говорил:

– Добро всегда останется добром. Не расстраивайтесь, батюшка. Рожь сеют осенью, весной она колосится. А вам, Иван Матвеич, стыдно, я прямо скажу - не люблю держать за зубами. Старый вы человек, на клиросе поете, а характером хуже маленького. Нарочно дергаете, вместо того чтобы успокоить расстроенного человека.

С улицы стукнул Сергей по наличнику. Дьякона даже передернуло от испуга:

– Кто это?

Все на минуту сгрудились около дверей. Блюдов вдруг заторопился домой, слегка вытанцовывая задрожавшими ногами, Никанор внутренне похолодел:

– Кому быть в такую пору?

– Сергей Николаевич, наверно.

– Постойте! Прежде чем отпирать - спросите. Матушка, иди сама. Там, вверху вертушок я приделал, зря-то не дергай.

16

Валерия сидела за книгой в своей комнате, перелистывала страницы. Закрывая глаза, видела Федякина, странно притягивающего, Петунникова с Марьей Кондратьевной, мужиков, налетающих друг на друга. Чувствовала: надвигается что-то огромное, страшное, но страшное не пугало, а неотразимо втягивало, поднимало на крыльях. Хотелось вместе с другими пережить неиспытанное чувство головокружительного полета.

Отцовская жизнь, запертая на крючки и задвижки, мучала. Думая о ней, Валерия не раз замечала в душе у себя странное чувство радости оттого, что всю эту жизнь собираются опрокинуть, с упреком говорила:

– Радуюсь, дура! Ведь этой жизнью живут мои родители.

Казалось ей, не любит она их, украдкой заглядывала в сердце себе: "Есть ли в нем любовь?"

Любовь была. Минутами хотелось подойти к отцу, сказать хорошее теплое слово, чтобы поверил в непоказанную любовь. А когда Никанор рылся в сундуках дрожащими руками, когда, как безумный, метался по двору, кричал, топал ногами, разговаривал с коровами, индюками, свиньями и чуть не со слезами обнимал жеребенка на конюшне, - любовь к отцу пропадала, в сердце росло стыдливое чувство. Лучше, если бы не было ни коров, ни телят с индюками, ни лишней посуды, убивающих душу отцовскую.

Тихо прошел Сергей мимо кабинета, легонько стукнул в дверь к Валерии:

– Можно?

Валерия покачала головой:

– Как не стыдно, Сережа! Искала-искала тебя целый вечер. Папа хворает.

– Чего у него болит?

– Зачем ты притворяешься?.. Разве не знаешь?

Вошла попадья с заплаканными глазами, остановилась против Сергея. Все в нем: и длинные протянутые ноги, и небрежно-скучающий вид, и перепутанные волосы на голове вызывали невольное раздраженье.

– Сережа!

Говорить было трудно. Хотелось закричать, истерически всплеснуть руками, чтобы опорожнить сердце, налитое злобой:

– Ты должен уйти от нас!

– Куда?

– Куда хочешь.

Лицо у Валерии дрогнуло. Прошлась она по комнате, сжимая виски, встала у окна. Попадья, раздражаясь, кричала:

– Уходи! Не жалеешь ты нас, не жалеешь!

Вошел Никанор, с трудом передвигая ноги.

– Ну, племянник, спасибо! Благодарю.

Долго все четверо молчали. Сергей задумчиво вертел каблуком сапога, Валерия у окна, с закрытыми глазами, казалась далекой, мертвенно неподвижной.

– Скажи по совести, - первый начал Никанор.
– Может быть, ты раскаиваешься? Здесь никого нет, не бойся.

– Я не боюсь, - повернулся Сергей.

– Стой, не горячись, я не так выразился.

Наступила пауза.

– От любви к тебе говорю, хотя ты и не заслуживаешь этого. Слушаешь?

– Слушаю.

– Погляди на меня.

Сергей улыбнулся:

– Дядя, кончайте скорее!

Никанор поднялся, снова сел. Положил на колени потные вздрагивающие руки, уставился гневно вспыхнувшими глазами.

– Значит, ты не жалеешь меня?

– Дядя, не будем говорить о жалости, поговорим лучше о справедливости. Вы верите в одно, я верю в другое...

– Подожди! Это и мысли-то не твои. Попугай!

– У человека ничего нет своего, - улыбнулся Сергей.
– Он родился голым и получает от людей то, что ему нужно. Богатство, за которое вы держитесь, тоже не ваше, но вы присвоили его, считаете своим.

– Дурак! Юродивый! Уйди вон из моего дома.

В дверях Валерия схватила Сергея за руку: