Гуси-лебеди

Лицо у Федякина хмурится:

– Товарищи! Кто не верит в нашу правду, - отходи в сторону. Лучше двоим спаяться крепче, чем четверым мешать друг другу. Жизнь, которую мы облюбовали, даром не достанется: пеньки под ногами. Либо через них шагать, либо назад ворочаться. Кто куда?

Хорошо слушать горячие слова о борьбе, но в самую борьбу не верится. Думают, так все это, для показу. В лицах неуверенность, в глазах смущенье.

– Товарищи! Три года воевали мы на германской, - надоело, а воевать еще придется. Мимо этого не пройдешь.

– Будем!

Опять Кондратий кричит от порога:

– Сурьезная штука, надо подумать. Ежели бы на кулачки, черт с ней, потешили бы дурака. А ну, как из пушек начнут?

– Пойдем, надо в одно дышать.

– Оно не в этом дело... Умирать больно не хочется...

– Не хочется - не ходи.

– Ты мне не подсказывай. Я пойду. Ну, чтобы и другие все шли. И попов эмназист пущай идет. Я башку оторву!..

Входит Сергей - молодой, порывистый. Ледунец встает в сторонку с опущенной головой, Серафим неестественно улыбается. Кочет с Балалайкой смотрят в окно.

– Что случилось, товарищи?..

– Мама села на квашню, - разжигается Кондратий.

Сергей подходит вплотную к нему:

– Ты зачем бегал по площади за мной? Или не узнал?

– А ты видел?

– Как же не видел! Ударить хотел меня.

Кондратий становится еще выше ростом, ярче вспыхивает зеленый огонь в глазах:

– Ты где меня видел?

Федякин отводит Кондратия в сторону:

– Сядь! А ты, товарищ Сергей, не сердись.

– Как же не сердись, Трофим Павлыч!

– Не надо. Видишь, какие мы нервные. То за пазуху готовы положить хорошего человека, то глядим исподлобья... Я верю тебе, сердцем чувствую, что ты не фальшивый, а другие не верят, боятся тебя.

– Меня?

– Постой. Сердиться тут нечего. Сам видишь, какое время... А ты - из другого сословья...

– Да разве я могу? Что вы! Да как же это так? Неужто я на обман способен?

– Не сердись на дураков. От боязни так выходит. Веришь в нашу правду - становись.

– Конечно, верю.

– Я тоже верю тебе. Давай руку. А ты, Кондратий, извинись перед ним.

– Это как извинись?

– Не знаешь как?

– Мы необразованны...

После сходки Сергей идет на кладбище, долго бродит меж упавшими крестами. Редкой стайкой бегут облака, обгоняя месяц, сонно шуршит трава под ногами. Церковный крест на белой окороченной колокольне из-за кустов смотрит молитвенным взглядом. Сергей садится на могилу. Да, ему не верят. И если бегали по площади с оскаленными ртами, еще побегут, ударят в любую минуту, как опасного чужака, забежавшего не в свое стадо.

Встречается Марья Кондратьевна. Тоже тоска у нее. Целый день кружилась она по комнате, раскрывала книгу, подолгу сидела над поднятыми страницами. Одинокая! Косятся богатые, сторонятся бедные. Даже Петунников странно пофыркивает, размахивая клюшкой.

– Не понимаю я жизни, - жалуется Марья Кондратьевна.
– Ну, вот прямо ничего не понимаю. Раньше думала, умная я, вижу кое-что, теперь совершенно ничего не вижу. Верила в человека, в добро, теперь даже не знаю, что такое добро. Новое стало оно, другое. Все какие-то обожженные, чуть дотронешься - на дыбы. Что я сделала - за мной бегали по площади? Я только хотела помочь, указать, но и указывать никому нельзя.

Тишину ночи прорезывает далекий выстрел. Щелкает в одной стороне, перекидывается в другую, долго катится по реке рассыпанной дробью. Низко пролетают потревоженные голуби, слабо курится туман на лугах.

– Куда мы идем? Вы только подумайте, Сергей Николаич.

Сергей не отвечает.

20

Поздно ночью в избе у Перекатова собрались самостоятельные, ждали Никанора. Он прислал записку, что ему нездоровится. Первым взъерепенился дедушка Лизунов.

– А-а, чертов поп! Нездоровится? Хочешь здоровых найти? Всех нас ударило в самую маковку, петлей захлестнуло...

Павел-студент обводил мужиков злыми, нащупывающими глазами.

– Вы сделали величайшую глупость! Не могли потерпеть - побоище устроили, вот теперь и вам устроят кашу. Когда придут чехи - знаете? Может быть, совсем не придут?

– Что сделано, того не воротишь. Давайте обсудим!
– вздохнули мужики.

– Обсуждать-то как?

Матвей Старосельцев, свесив голову, думал в одиночку. Михаила Семеныч часто оглядывался на дверь, ждал появления страшного. Сердце у дедушки Лизунова сделалось мягким, руки дрожали. Дергая за рукав Павла-студента, жалобно говорил он:

– Постой! Ты вот бранишь, а мы слушаем. Почему же ты раньше молчал? Ведь ты знал, какие мы люди? Взял бы да и удержал, если не в ту сторону пошли. А теперь зарежь - ничего не знаем... Лучше помоги как-нибудь, посоветуй!

– Помоги, Павел Лексеич!
– разом сказали мужики.
– Ты человек ученый.

Опять Михаила Семеныч почувствовал приближение страшного, стоящего у дверей. Матвей Старосельцев, пошатываясь, прошел по дороге, крепко стиснул голову обеими руками. Дедушка Лизунов увидел Сурова-отца с перевязанным лицом, вспомнил про убитого Мокея. В маленьких оробевших глазах, как у хорька, выгнанного из норы, засветилась тоска предсмертная, обиженно махнул рукой.

– Шабаш! По ступицу увязли.

Брови у Перекатова переломились, ноздри широко раздулись, стукнул ладонью по столу:

– Слушайте!

Выступил Лавруха Давыдов:

– Мое слово!

– По порядку надо.

– Говори, Лексей Ильич.

– Плохо, если чехи не придут. По миру пустят большевики, сукины дети, гайтан снимут.

Опять выступил Лавруха Давыдов, сутулый, с перепутанными волосами.

– Мое мненье - хлебом кидаться нельзя. Какие мы жители, ежели у нас отберут? Крышка!

– Ну, скажи, по-другому как?

– Давайте подумаем.

– Думали - не выходит ничего.

– Человека выбрать надо, на станцию послать. Сходит он там к Василию Асафычу на постоялый двор, узнает, что и как... Если много чехов - бояться не будем.

– А если немного?

– Тогда, конечно... Запутались мы...

Дедушка Лизунов, точно молоденький, подпрыгнул:

– Да как же быть-то? Быть-то как? Придут, не придут... Ну, придут. Съедят у нас последний хлебишко и уйдут. Мы ведь не знаем, какие они люди. Можа, только вид делают за нас?.. Кто сидел у них в голове? Лучше своим дать, чтобы рот не разевали. Черт с ней! Беднее не будем. Кто жалат на мою руку?