Гуси-лебеди

– Плачу!..

И вдруг перед плачущими глазами встала картина в степи: выскочили мужики из оврага, бросились на матушку, потащили из тарантаса.

Валерия стиснула зубы, ухватилась руками в край подушки, ибо мужики тащили не матушку, а ее, а она кусала им руки и видела, как смеется Федякин над ней, как смеются Петунников с Сергеем, и никто не хочет заступиться, никто не хочет вырвать из огромных цепких рук. Тогда она оторвалась от кровати, встала около стола с подушкой в руках и, затравленная сотней мужиков, гневно топнула каблуком в половицу.

Уже не текли слезы из глаз.

В зеркале напротив Валерия увидела бледное вытянутое лицо с перекошенными губами, тонкие, натянутые ноздри и две морщинки на лбу.

Это была другая девушка, не похожая на глупую Лельку, которая ничего не знает, и эта другая, выросшая в несколько минут, совсем неожиданно сказала:

– Нет, я не буду плакать! Мне больно, мне ужасно больно, но плакать я не буду...

Во дворе на сеновале скрывается Сергей, и Валерия скажет ему:

– Ну, Сережа, как хочешь теперь: я не люблю твоих большевиков и больше не сочувствую им!

Поднимаясь по лестнице, она услышала три голоса на сеновале, удивленная, прислушалась.

"Кому там быть?"

Голоса сразу смолкли, и легкий шорох по сену бросил Валерию в зябкую дрожь. Не решаясь подняться совсем, она легонько позвала:

– Сережа!

– Есть!
– откликнулся он.

– Ты с кем разговариваешь?

– Полезай сюда!

На сеновале сидели Петунников с псаломщиком. Валерия никак не думала встретить их в этом месте, и, когда Петунников протянул ей руку, она обиженно сказала:

– Нехорошо вы делаете, Василий Михайлович!

– Почему?

Увлеченная обидой на большевиков, она забыла про осторожность и рассказала о несчастье чагадаевского батюшки так громко, с таким негодованием, что Сергей не один раз дергал ее за рукав:

– Тише трещи!

– Гадость, гадость!
– волновалась Валерия.
– Я никогда не прощу такого поступка.

Тогда сказал старик псаломщик:

– А вы знаете, что это большевики сделали?

Валерия осеклась. Ей и в голову не приходила такая мысль, что сделали это не большевики, а сам Поликарп и матушка рассказывали, что именно большевики, которые прячутся по оврагам от чехов, отнимают лошадей, режут чужую скотину и наводят ужас на мирное население. Нарочно делают так, чтобы все боялись их...

А старик псаломщик опять говорил:

– Это сделали не настоящие большевики. Разве поверю я, если вы будете говорить, что это сделал Федякин? Пусть он скажет, что участвовал в этом осудительном проступке, и я первый отвернусь от него. Я не по молодости перешел на эту сторону, а по влечению совести и души своей, потому что душа моя поверила в видение другого мира за пределами человеческой неправды. Как же мне верить, что вы говорите?

Старый псаломщик, стоя на коленях перед Валерией, смотрел ей в лицо молодыми, загоревшимися глазами, и голос его, переполненный душевными волнениями, звучал в ушах сладкой молитвой. Это был не прежний сутулый дьячок с узенькой монгольской бородкой, которого привыкла Валерия видеть на клиросе в праздничные дни, и не тот смешной пьяненький дьячок, вытирающий себе нос клетчатым платочком, - нет! Это был человек, ни единого слова не знающий из толстых книг Марксова учения, и в то же время самый отъявленный большевик, крепко и смертельно поверивший в видение нового мира, который несут в себе настоящие большевики. И он, пламенный пророк нутряной большевистской правды, горячо говорил о ней молоденькой смятенной Валерии на Никаноровом сеновале под тесовой почерневшей крышей, откуда падал на них тонкий переломленный луч июльского солнца. А она - господи боже! Какая она смешная!
– она, глупая девчонка, кончившая гимназию в губернском городе, слушала это, как проповедь, как урок, как выговор за свое малодушие, и не было слов у нее возразить старику псаломщику, страстно горевшему молодыми, солнечными глазами.

Потом сказал Петунников сухо и книжно:

– С этим считаться нельзя. У нас начинается гражданская война, а в войне не ищут виноватых, ибо их нет. Есть только противники, желающие уничтожить друг друга, и когда в это колесо попадают другие, даже совсем невиноватые - что же делать! Факт, конечно, печальный, но я рассматриваю его с другой точки зрения. Правда, Сергей?

Валерия запротестовала:

– Неправда, неправда!

Внизу послышался голос Никанора:

– Леля, ты с кем разговариваешь?

Все от неожиданности разинули рты. Старик псаломщик откатился в сторону, сунул голову в сухое, слежавшееся сено и, задыхаясь от густого пыльного запаха, потащил за собой длинные ноги.

– Вот так попались!

Сергей торопливо шептал:

– Откликайся, Лелька, говори на меня!

Когда заскрипела лесенка внизу, Валерия крикнула:

– Это я, папа!

– С кем?

Петунников тоже кувыркнулся в сторону, оставив на виду деревянную клюшку. Сергей неторопливо сунул ее под сиденье в сено, спокойно лег на спину, лениво протягивая ноги.

Никанор был обманут.

Дома ему говорили, что Сергея нет, сбежал неизвестно куда, а он лежит на сеновале у него в собственном дворе, а по ночам, когда все спят, бывает, вероятно, в дому и, проходя мимо запертой спальни, где мучается Никанор в тяжелых снах, может быть, смеется над ним, строит всякие козни. Как же это так? Хорошо, если никто не знает об этом! А вдруг узнают военные власти?

Лицо у Никанора пылало гневом, глаза горели. Прижимая сильно бьющееся сердце, поднимался он по лесенке долго, будто была она в тысячу ступеней, и сердце от этого колотилось еще сильнее.

Валерия, посматривая сверху вниз, хотела сказать: "Не нужно, папа, не сердись!" - но губы слепились так крепко, так крепко были стиснуты зубы, что раскрыть их не было силы, и она, виноватая во всем, молча смотрела на медленно поднимающегося отца.

Стоя на последней ступеньке, вытянув вперед тонкую шею, Никанор сказал, взволнованно раздувая ноздрями:

– Что вы со мной делаете?

Ему не ответили, и он опять повторил, ударяя кулаком по груди:

– Что вы со мной делаете?

Сергей сидел, подобрав ноги, будто потревожили его от сладкого сна, равнодушно позевывал, широко разевая рот.

– Желаете вы меня под суд отдать?
– в третий раз спросил Никанор.

– Этого мы не желаем!
– ответил Сергей.

– Чего же вы желаете?

– Пока ничего не желаем.

Никанор блеснул глазами:

– Если ты не желаешь, то я желаю тебя отдать под суд! Я не хочу скрывать в дому неблагодарных людей, которые роют яму. Не уйдешь сегодня ночью из моего дому - пеняй на себя. А если хочешь быть честным человеком, сейчас говори. Слышишь?

– Слышу.

– Не хочешь быть?

– Я не понимаю, дядя, что значит честный человек!

– Я с тобой не разговариваю, - сказал Никанор.

Он спустился вниз и опять поднялся на две ступеньки, крикнув Валерии:.

– Слезай!

– Идите, папа, я сейчас приду.

– Сейчас слезай!

– Сейчас не могу...

В первый раз глаза Никанору ослепила слеза, выдавленная злостью, любовью и горем.

– Господи, неужели вы не понимаете, как мне тяжело из-за вас?