Гусман де Альфараче. Часть вторая

Есть такие люди: им мало похвалить то, что они любят; нет, они хотят, чтобы и другие это хвалили, нравится оно им или нет. Больше того: требуют, чтобы те вместе с ними ругали всех, кто думает иначе, — видимо, забывают, что вкусы у людей не менее разнообразны, чем характеры и лица. Ведь если по воле случая и найдутся два схожих лицом человека, то и они не во всем одинаковы.

Поэтому я поступлю так, как поступил однажды в театре: придя раньше всех, я очутился в переднем ряду; потом в зале набралось еще много зрителей, явившихся позднее и вставших позади; они стали просить меня подвинуться вправо или влево. Но стоило мне пошевелиться, как другие начинали ворчать, что теперь я заслоняю им. Каждый ставил меня, как ему было удобнее; наконец, потеряв надежду всем угодить, я перестал их слушать: встал прямо и предоставил каждому устраиваться, кто как сумеет.

Меланхолик, сангвиник, холерик, флегматик, щеголь, неряха, краснобай, философ, монах, распутник, невежа, умник, учтивый кавалер и неотесанный мужлан — все, вплоть до сеньоры доньи Пустомели, желают, чтобы им в угождение я искажал правду и приноравливался к их повадкам и вкусам. Но сие невозможно: мне не только пришлось бы написать для каждого из них по отдельной книге, но и прожить столько же разных жизней. А я прожил только одну жизнь (та, что мне приписывают, — подлая клевета). Итак, вопреки гонениям всех лиходеев, продолжу правдивую историю моей настоящей жизни. Боюсь только, как бы и после этой части не нарваться на злыдня, готового меня в ложке утопить, вроде того, который после первой части выдумал про меня такое, чего я никогда не делал, не говорил и даже в мыслях не имел. Нижайше молю его, чтобы не питал против меня такой лютой злобы и ненависти и не требовал немедленно вздернуть меня на виселицу: час мой еще не пришел, да и кара другая назначена. Пусть позволит мне еще пожить на свете, раз господу было угодно продлить мои дни и дать время на искупление грехов. А между тем рассказанные здесь злоключения послужат тебе примером, коего следует избегать, и помогут связать первую часть со второй и будущей третьей, чтобы ты мог охватить все в целом и извлечь полезный урок.

Только по этой мишени я и целился, о чем спешу уведомить всех, кто рассудит за благо доделывать за меня мою работу. Но пусть лучше позаботятся о том, чтобы им не пришлось краснеть за свои труды; я же считаю, что непристойно подписывать сочинение чужим именем, скрывая собственное. Они добьются лишь того, что я напишу еще одну книгу, дабы никто не воображал, будто я дурень, готовый отвечать за чужие благоглупости. Впрочем, довольно. Заговорил я об этом не нарочно, а так, к слову пришлось.

Вернемся же к нашей повести. Я желал бы, чтобы всякий мог найти себе кушанье по вкусу на накрытом нами столе и оставить для других то, что его не прельщает или не годится для его желудка. И пусть не ждет читатель, что книга моя будет подобна пиршествам Гелиогабала [22] , на которых подавалось множество разнообразных яств, но изготовленных из одного и того же припаса, будь то индейский петух, фазан, цыпленок, дикий кабан, рыба, молоко, зелень или плоды. Подавалось что-нибудь одно, но приготовлялось так, что, подобно манне небесной, имело различные вкусы и запахи; только вкус манны небесной менялся соответственно желаниям каждого, тогда как вкус Гелиогабаловых блюд рознился благодаря искусству повара, искавшего угодить чревоугодию своего повелителя.

22

Гелиогабал — римский император (204—222; правил с 218 г.); утонченная, в восточном вкусе роскошь его пиров вошла в поговорку.

Но природу украшает разнообразие. Земля наша тем и хороша, что там виднеются горы, здесь долины, тут ручьи и озера. Не следует человеку быть алчным и желать, чтобы все на свете служило ему одному.

В домах у моих господ я видел, как маленькому пажу давали маленькую ливрею, и он был не менее доволен, чем верзила, которому на ливрею шло вдвое больше товару.

Я исполнен решимости выбрать тот путь, который быстрее приведет меня к желанной гавани и вожделенному приюту. А ты, умный хозяин, ждущий меня к себе, ты, видящий все горести и невзгоды, что терпят странники вроде меня, не погнушайся мною, когда я окажусь на твоей земле и постучусь, бездомный, под твоей дверью; окажи мне такой прием, какой достоин тебя. Одного тебя я ищу, ради тебя странствую по свету; говорю это не затем, чтобы обременить тебя и молить о чем-либо большем, нежели свойственное тебе милосердие, которое ты изливаешь на всякого, кто идет к тебе с чистыми помыслами. И если ты одаришь им меня, я буду вполне вознагражден и обязан тебе вечной благодарностью.

Но если кто-нибудь пожелает увидеть меня воочию и послушать мои шутки, пусть поостережется, как бы его не постигла судьба всех, кто чрезмерно любопытен: их так и подмывает подслушать, что о них говорят, и они непременно слышат что-нибудь нелестное. Ведь горькую пилюлю я покрываю для читателя слоем позолоты, так что он смеется над тем, над чем следовало бы проливать слезы. Если же он захочет узнать, как я живу и где, то сам раскается и признает, что был неблагоразумным; пусть сначала поразмыслит над тем, где я очутился и куда завело меня беспутство; пусть вообразит себя на моем месте и подумает, можно ли приятно провести время с тем, кто, закованный в кандалы, сидит день-деньской под надзором вероотступника и богохульника — галерного ката. Я могу послужить разве что для потехи, вроде быка на арене, избитого палками и исколотого гаррочами и ножами; толпа радуется, на него глядя, я же считаю подобные зрелища бесчеловечными.

Возможно, ты скажешь, что это смирение паче гордости: я попросту набиваю себе цену и хочу, чтобы меня упрашивали, и все это не более чем жеманство. Мне было бы горько, если бы ты так подумал. Я и в самом деле служил у французского посла в должности фигляра, но тогда у меня было все, что нужно для этого ремесла, хоть я его толком не разумел; а теперь и разумею, да нет того, что надобно, — ведь дело это непростое, да и времена настали другие. Но ты должен знать, о чем я толкую, какие шуточки тогда отпускал и почему сейчас это невозможно. Прочитай же со вниманием следующую главу.

ГЛАВА II Гусман де Альфараче рассказывает, какую службу он исполнял при особе посла, своего господина

Из-за большой власти и малой добродетели господа наши меньше ценят верную дружбу и усердие старого слуги, нежели сладкие речи пустозвона: они думают, что первое им положено по праву и не заслуживает благодарности, второе же заманчиво, но не дается даром, и они платят за удовольствие чистоганом. Достойно сожаления, что господа эти почитают свою знатность несовместимой с добродетелью и чуждаются последней. Путь к добру суров для их балованной плоти, а при столь великой власти невозможно, чтобы вокруг вельможи не увивались льстецы, прихвостни и подхалимы.

К этому господа приучены с пеленок, на этом вскормлены и взращены. Дурная привычка обратилась в природу, и природа их стала такова, каковы привычки; отсюда безмерные траты, мотовство, роскошества, за которыми без промедления следует расплата — запоздалые вздохи и слезы; наши вельможи скорее подарят проходимцу свое лучшее платье, чем доброму человеку поношенную шляпу. Где дарят, там, как водится, и отдаривают: господа одевают льстеца с ног до головы в бархат, а тот опутывает их с ног до головы лживой хвалой.

Щедро платят вельможи тем, кто ублажает их нежными речами, сладкозвучной лестью. За деньги покупают себе похвалу; зато и слышат ее лишь от продажных лизоблюдов, опрометчиво подвергая себя суду честных людей, сурово порицающих их излишества; что это, как не срам и бесчестие?

Не подумайте, однако, будто я хочу лишить сановников и вельмож приятных увеселений. Обычай велит им участвовать в забавах и празднествах: всему свое время и место, все имеет свою цену. Иной раз добрый враль нужней, чем добрый советчик. Далек я и от мысли умерять щедрость богатых; напротив, как уже говорилось, от денег нет пользы, пока их не потратишь, и не попусту разбрасывает деньги тот, кто расходует их с толком и умом.

Увы! грешный человек, я-то знаю, о чем говорю. Мое свидетельство заслуживает внимания: на этом я зубы съел. Ведь ты уже знаешь, что в бытность мою на службе у французского посла, моего господина, я состоял при нем в должности шута или фигляра. И смею уверить, что любая черная работа была бы для меня легче и приятней.

Чтобы насмешить общество острым словцом, шуткой или прибауткой, надобно совпадение многих обстоятельств. Для этого требуется природное дарование, а к нему подходящая наружность: тут важно и лицо, и глаза, и рост, и ловкость тела, чтобы все это нравилось и привлекало сердца. Вот перед нами два человека, желающих позабавить нас одной и той же смешной историей: один расскажет так, что ты покатишься от смеха и даже не услышишь, как с тебя стянут сапоги и рубашку; начнет рассказывать второй — и ты уж не чаешь, как поскорей сбежать, тебе и дверь-то покажется узка, да и никак до нее не доберешься; чем больше он старается, тем хуже, и все его усилия пропадают даром.

Кроме того, надо неотступно думать о том, что, кому, как и когда собираешься рассказывать. Очень важно также иметь хорошую память на события и имена, чтобы сообразовывать свои насмешки с теми, кто тебя слушает и о ком идет речь. А еще надо уметь выискивать в чужой жизни то, что более всего заслуживает порицания, особливо у людей благородных.

Ибо ни смешные ужимки, ни шутовские кривляния, ни хорошо подвешенный язык, ни веселые глаза, ни бубенцы лучших уличных плясунов, ни искусство всех скоморохов земли не развеселят надутого глупца, покуда ты не сдобришь всего этого приправой злоречия. Вот та капля кислоты, та крупинка соли, которая придает вкус и остроту самому простому и пресному кушанью; все прочее почитается у черни бездарным площадным фиглярством.