Гусман де Альфараче. Часть вторая

Возможно, конечно, что тепло моих лучей выгнало новые почки и побеги; но, по правде говоря, на меня возвели напраслину и осудили без суда. Когда он взял меня к себе на службу и отдал в мои руки заботу о своем духовном и телесном здравии, другие лекари уже поставили на нем крест. Не буду, однако, отрицать и моей вины, ибо я злоупотреблял его расположением и разрешал себе непозволительные вольности и проказы.

Будучи на короткой ноге чуть ли не со всем Римом, я был всюду вхож в качестве учителя танцев и музыки. Девиц я занимал шуточками, вдовушек сплетнями, заводил дружбу с отцами семейств; желая повеселить своих жен, они пускали меня к себе, и тут, пользуясь удобным случаем, я уговаривал и улещал этих сеньор, содействуя домогательствам моего господина. Затем я рассказывал ему, где был и что видел, и не мудрено, что речи мои, словно ветер, раздували огонь, постоянно тлевший в его сердце, как угли под слоем пепла.

Резвого конька и подгонять не надо. Дом был весь из соломы; от ничтожной искры занимался большой пожар; господин мой слепо предавался своим увлечениям, забывая об осмотрительности.

Сознаюсь, я служил орудием его сумасбродств, и с моим участием было погублено не одно доброе имя; позорное пятно ложилось на всякий дом, как только замечали, что я околачиваюсь поблизости, вхожу или выхожу.

Но оставим моего хозяина: хотя он и достоин осуждения, однако менее виновен, чем те, кто водил со мной знакомство. Пусть-ка ответят, какая им польза или честь знаться с такими, как я, шалопаями? Пристало ли вам, сеньора вдова, слушать остроты и зубоскальство? Зачем почтенный отец нанимает для дочери учителя танцев? О чем думает муж, разрешая жене столь опасные развлечения? Чего ждут они от разряженных красавчиков пажей, — которые даже по улице не ходят, а как бы танцуют, семеня и порхая (таким был и я), — или от карликов и шутов, проживающих во дворцах у владетельных особ? Не для того ли и посылают их в семейные дома, чтобы они расписывали, как страстно влюблены их господа, как вкусно едят, как щедро сорят деньгами, какие благовония покупают, как богато одаривают, какие дают серенады? И зачем добродетельные жены их слушают, давая сплетникам повод судачить и чесать языки?

Неужто эти дурочки не понимают, что сами ткут себе саван и роют могилу? К чему ведут все эти тары-бары со слугами из богатых домов? Не к тому ли, что разговоры эти будут пересказаны их господам, а заодно и всему околотку?

Пусть же получают по заслугам. Любишь смех, не дивись, что вышел грех. Хочешь слушать музыку — знай, что о тебе по всему городу будут распевать песенки. У честной вдовы дверь на замке, окно на запоре, дочь за работой, в доме порядок, ни частых гостей, ни лишних вестей. Праздность до добра не доводит. У матери-лентяйки — дочь-гулёна. Где мать оступилась, дочь поскользнется, а выйдя замуж, не станет домовитой хозяйкой: этому ее не учили.

Отцам же следует помнить о родительском долге, не давать женщинам потачки, получше приглядывать за своим домом, а не запускать глаза к ближнему; пусть не забывают, что их женам, сестрам и дочерям больше пристало сидеть с иглой, чем с гитарой, и приличней хозяйничать дома, чем отплясывать у соседей. Плоха та хозяйка, что таскается по гостям.

Верно я говорю? Всякий скажет: верно. К чему и повторять прописные истины, когда в том нет надобности. Так-то оно так; верю, что проповеди мои не нужны никому из почтенных читателей; а все-таки я сказал правду, и добрый мой совет может пригодиться тем, кто в нем нуждается.

Что худо, о том не скажешь «хорошо»; что уж хорошего — быть сводником у барина? Скажу в свою защиту, что по этому пути погнала меня нужда, ибо я должен был снискивать себе пропитание.

А чем оправдаются те, что столь легкомысленно расточают драгоценнейшие свои сокровища? Если я сводничал, то целью моей было угодить хозяину, а вовсе не потакать его порокам; пусть я достоин осуждения; но чего ожидали от меня растяпы, которые мне доверялись?

Многие воображают, что все эти посещения и визиты возвысят их в чужом мнении и придадут их дому особенный блеск. А женщины надеются прослыть умными и учеными, если будут знаться с пажами, поэтами, городскими щеголями и миловидными студентиками в шапочках набекрень; на деле же только роняют свою честь и остаются такими же дурочками, как были.

Для себя я ничего не выгадал, а только заработал славу записного сводника и, по чести сказать, заслужил докторскую мантию в делах, за которые других, и с меньшим основанием, вываливают в перьях.

И заметьте, как даже невзгоды передаются по наследству: все вокруг уже открыто и вслух обвиняли меня в том, что я совсем сбил с толку моего господина, а он в награду сделал из меня этакого Адониса, раздушенного красавчика и франта. Недаром о нашем брате щеголе идет дурная слава! Злоречие не щадит даже добродетельного человека; чему же удивляться, если оно не дает спуску дрянному? Каков есть, такова и честь.

Глуп я был, когда на это обижался и требовал к себе уважения. Кирпичом и известкой людям рта не заложишь, коли дела наши сами вопиют о себе; узду на пересуды не накинешь; молву останавливать — что в чистом поле ворота ставить. Какой толк просить, чтобы люди замолчали, требовать, чтобы не думали, и отрицать то, что все твердят в один голос? Напрасный труд: все равно что в решето ветер ловить.

Но не дурни ли и господа наши, если воображают, что их дельце, попавши в наши руки, может идти успешно и к тому же без огласки? Одно я знаю: влюбленного никакими доводами не вразумишь. Эту болезнь не излечит ни Бартоло [27] , ни Аристотель, ни Гален [28] ; не помогут ни советы, ни рацеи, ни лекарства; ему не втолкуешь, что пользоваться нашими услугами — все равно что объявить во всеуслышание свою цель. Ведь нашему брату довольно дважды заглянуть в чей-нибудь дом, а господину разок пройтись под окнами, как об этом начинают все воробьи на крышах чирикать.

27

Бартоло (1313—1357) — величайший средневековым юрист, родом итальянец, сочинении которого служили учебниками в университетах, а суждения имели силу закона наряду с кодексом Юстиниана.

28

Гален Клавдий (129— ок. 200 г.) — знаменитый римский врач.

Но я в ту пору печалился лишь о том, что на верхней губе и на подбородке у меня начинали расти волосы, которые я тщательно соскребал; а добрые люди говорили мне прямо в лицо, покрытое первым пушком, что они обо мне думают.

Поскольку же изящным херувимчикам-пажам самой природою назначено быть служителями Венеры и Купидона, то чем больше я приглаживался и охорашивался, тем больше меня срамили и поносили.

Я заботился о чистоте своего платья, о чистоте же совести думал мало, и за это меня обливали грязью. Дошло до того, что меня и в глаза и за глаза честили последними словами. Сколько я ни кричал, что все они мерзавцы и клеветники, они только посмеивались в кулак, зная про себя, что правда, а что ложь. Они осыпали меня нешуточными оскорблениями, моя же брань только смешила их. Слова мои щекотали, как соломинки, их насмешки разили, точно палицы с железной оковкой.

Разумный человек не обращает внимания на слова, а смотрит, кто их говорит. Напротив того, есть люди, уж не знаю, назвать ли их умными или дураками, которые обижаются даже на иное слово своей возлюбленной, как будто оно может быть для них оскорбительно, и даже готовы мстить, безрассудно пороча ее имя и нанося ей смертельные обиды.

Я не мог ни спорить, ни драться со всеми моими ненавистниками. Понимая, что они правы, я старался пропускать их брань мимо ушей. Христианское смирение велит терпеливо сносить обиды; но я терпел не из смирения, а по трусости и малодушию и молча выслушивал оскорбления, потому что другого выхода у меня не было.

Во мне не оставалось уже и тени стыда: снявши голову, по волосам не плачут! Я отделывался зубоскальством и шуточками.

Порядочный человек предпочел бы любые муки столь позорному благоденствию. Но я, словно дыня, был уже с гнильцой, подпортился с одного боку. Нисколько не помышляя об исправлении, я даже гордился собой и сам подсказывал ругателям бранные слова, давая этим понять, что ничуть не смущен и не обижен. В противном случае мне не давали бы проходу, и я бы совсем пропал.

Этими уловками удавалось охладить пыл преследователей. Да иного пути и не было. Вздумай я прибегнуть к более благородному способу самозащиты, я бы ничего не добился и только раздул бы пламя, пытаясь гасить его паклей да смолой.

Спрячься, словно улитка, в свою раковину, приготовься сносить удары, заткни уши и проглоти язык, коли стал сидельцем в лавке порока. И не надейся, что, ведя дурную жизнь, заслужишь добрую славу. Как поживешь, так и прослывешь; а уважают лишь тех, кто достоин уважения.

ГЛАВА III Гусман де Альфараче рассказывает историю, случившуюся с капитаном и ученым богословом, оказавшимися на званом ужине у французского посла