Гусман де Альфараче. Часть вторая

А с каким усердием хозяйская жена или экономка оповещала нас обо всех постных днях, приходившихся на следующей неделе, чтобы мы не запросили второго завтрака! А как они соединяли в эти дни ужин с обедом — и по правде сказать, всего вместе не хватало, чтобы заморить червячка: каждая порция отвешивалась на точнейших весах, словно шафран, и тянула не больше четырех унций. Можно было подумать, что отмеривавший сию дозу казуист знал, что именно столько нам и необходимо. А мы-то даже не взмолились, чтоб он нас пощадил и приравнял бы нас ради школярских трудов и голодного житья к прочим страдальцам, добывающим в поте лица хлеб свой. Неужели он воображал, что этой скудной пищи достаточно для поддержания жизни? Всего было так мало, все было такое невкусное и несвежее, как подают в одних только студенческих пансионах. Живется таким студентам хуже, чем даже приютским детям, о которых известно, что желудки у них присохли к позвоночнику, и они больше озабочены насыщением тела, чем просвещением ума.

Содержатель нашего пансиона любил ссылаться на Марка Аврелия [148] , который говорил, что-де много едят и мало читают только невежды, просвещенный же юноша отвращается от еды, дабы вполне предаться наукам. Упитанность хороша в свиньях и лошадях, но человек должен быть сухощав, ибо толстяки тупы, неповоротливы, непригодны к военному делу и вообще ко всем занятиям, требующим ловкости и быстроты.

Я с радостью признал бы его правоту, если бы он в свою очередь согласился со мной: кто ест мало и плохо, недолго протянет. Если я не доживу до конца обучения, к чему и начинать? Скажите, ради всего святого, где вы видели, чтобы голодного сокола выпускали на охоту? Кто и когда выходил со сворой некормленных легавых или борзых?

148

Марк Аврелий (121—180) — римский император, представитель стоической философии.

Мы оба правы, но во всем нужна мера. Нехорошо наедаться до отвала; однако не годится есть так мало, что едва таскаешь ноги, а ведь многих студентов постоянно мутило от голода.

Несмотря на все это, я избрал жизнь в пансионе; этот выход показался мне наименее плохим. Ведь я уже был не мальчишка и товарища должен был искать под стать себе. Но люди столь же несхожи характерами, как и лицами. Неровен час, такой попадется, что втянет меня в разгульную жизнь, таская в кабак, а не в школу.

Из двух зол надо выбирать меньшее. Я поступил на пансион с твердым решением отмахиваться от всех шуток и насмешек над тем, что такой взрослый балбес, обросший бородой не хуже женщины из Пеньяранды [149] , затесался среди ребятишек. Но в пансионе оказалось еще несколько студентов моего возраста; бородачи и юнцы жили вперемешку, словно горох с бобами. Наконец-то я мог оставить все житейские заботы: не надо больше хлопотать об еде, думать, где бы пообедать или поужинать; я свободен и могу всецело предаться ученым занятиям. Больше всего я радовался тому, что обхожусь без кухарки, потому что прислуга в доме — что огонь в соломе: истребляет все без остатка.

149

…не хуже женщины из Пеньяранды… — «Бородатая женщина» из Пеньяранды (городок в провинции Саламанка) — «чудо природы», вызывавшее изумление у современников Алемана.

Вот дошла очередь и до кухарок. Давно пора хорошенько перетряхнуть это сословие или хотя бы оттрепать их за косы. Я имею в виду тех, что берутся прислуживать студентам; и лихой же народ эти бабенки! Воруют проворно, работают с ленцой. В кладовых у них чисто, в комнатах грязь. Мне попадались и такие стряпухи, которые уворовывали не менее трети от всего, что вверялось их попечению; если нельзя было взять деньги, то они крали припасы, уголь, пряности, горох, — словом, все, что удавалось, и, набрав изрядный запас товаров, продавали их мне же: просили денег на закупки, а сами обходились тем, что накопили из моей снеди.

Если этим женщинам велят постирать, они крадут мыло, а одежду вашу расстилают на камнях на дне ручья и колотят по ней скалкой, так что от белья остается ровно половина. Мало того что обворовывают на мыле, еще и одежду рвут.

А на что ей столько денег и куда все это идет, тоже известно: на ее ненаглядного сожителя! Для него покупается самый свежий хлеб, для него снимаются пенки с вашей ольи, для него из кастрюли извлекается все самое вкусное и ароматное. Если он ненароком придет в гости, все ему подается свежее и горячее: душистый соус, мягкое мясо без костей, его облекают в ваши сорочки, стиранные мылом, — и все это за ваш счет.

Одним словом, это женщины вредные, упрямые и вороватые. Они ни в чем не уступят мальцу, который взялся носить за солдатом его котомку: мальчишка этот разом, — и совершенно незаметно, — съел у солдата полпирога, да еще ухитрился из восьми мараведи украсть двенадцать; а сделал он это так: снял с пирога верх и выел всю начинку, а когда хозяин послал его купить вина на восемь мараведи, он продал кувшин за четыре мараведи, а потом вернулся весь в слезах и сказал, что кувшин у него выпал из рук и разбился, а вино все вылилось.

Каждая четверть бараньей туши, купленная моей кухаркой, превращалась из четверти в одну пятую, причем неукоснительно исчезала почечная часть; она говорила, что лучший кусок, по обету, жертвовала святому Зоилу Блаженному [150] , почему мне так ни разу и не удалось его отведать. Зато любезный ее сердцу студентик, как видно, не страдал от избытка благочестия и постов не соблюдал. Ему не было отказа ни в какой пище, от всего он получал изрядную долю, а подчас и все блюдо целиком. В таковых случаях она говорила: «Да ведь я мясо вот здесь положила, оно лежало вот на этом самом месте, вот тут; верно, кошка съела», — и всякий раз находила отговорки и предлоги, чтобы скрыть недостачу.

150

…жертвовала святому Зоилу Блаженному… — Такого святого нет. Зоил (IV—III вв. до н. э.) — греческий оратор и литературный критик, известный своими нападками на Гомера. Его имя стало нарицательным для обозначения придирчивого и несправедливого критика. Невежественная кухарка принимает Зоила за святого и покровителя ее любимчика-студента.

А попробуйте ей помешать или чем-нибудь воспрепятствовать! Попробуйте вымолвить хоть словечко наперекор! Во всем околотке не найдется дома, лавки, харчевни или пекарни, где ваше житие и деяния не стали бы предметом толков и пересудов: все кругом заговорят, что вы человек никудышный, неуживчивый, ничтожество, скупердяй, брюзга, что вы ходите в курятник считать яйца и щупать кур, что вы снимаете и прячете жир с бульона, что вы привязываете за веревочку сало, которое варится в супе, а потом вынимаете и назавтра снова кладете в кастрюлю, чтобы хватило на целую неделю. А если ваша кухарка от вас уйдет и вы захотите нанять другую, ничего у вас не получится, и вы будете сами варить себе суп: ни одна женщина не пойдет к вам в услужение, пока не наведет справки, а ее уведомят обо всем, что говорила о вас ваша прежняя стряпуха и почему от вас ушла. Кто хочет пользоваться их услугами, должен безропотно сносить любую выходку, ни в чем им не перечить, исполнять все прихоти, а они все равно будут недовольны.

Еще до женитьбы я как-то раз нанял себе кухарку; она оказалась грязнухой и лентяйкой, прислуживать не умела и к тому же любила выпить; я на третий же день ее отпустил и взял другую; эта только что оправилась от болезни и, не проработав у меня двух дней, снова слегла; пришлось отправить ее в больницу. Тогда ко мне привели третью; эта оказалась отпетой воровкой; помню, я приказал ей сварить кролика; она разрезала кролика на части, сварила в кастрюле, а на стол подала только голову да потроха, остальное же исчезло неведомо куда. После этой наглой выходки я и дня не стал держать ее у себя: наутро же уволил. Когда соседи увидели, что за шесть дней я переменил трех кухарок и каждая, покидая мой дом, плакала и ругалась, обо мне пошли нехорошие слухи, меня стали обвинять во всех смертных грехах, и больше трех недель я ходил обедать в харчевню; наслушавшись сплетен, ни одна женщина не хотела поступать ко мне в услужение. Наконец кто-то из приятелей привел ко мне новую стряпуху, которая оказалась хуже всех прежних: она гуляла со всем околотком, так что вокруг нее постоянно вился целый рой поклонников. Я хотел тотчас же отправить ее восвояси, но побоялся соседей. Я не шучу; уволить эту бабу я не решился и предпочел отказаться от квартиры и переехать в другую часть города, а пока потерпеть.

Когда вы дома, им необходимо уйти по своим делам; когда вы уходите, они расположены сидеть дома. Когда им нечего делать, они просят купить кудели и поставить прялку; купишь им кудель и прялку, они будут повсюду жаловаться, что вы жмот и жадина; словом, что бы они ни делали, все неспроста.

Впрочем, подозревать подозревайте, а худого не подумайте. Если и бывают кухарки, ведущие себя столь недостойно, то исключительно среди тех, которые обслуживают студентов. Остальные же ни за что не спутаются с лакеем или конюхом, ни одна не украдет ни полушки, хоть вы рассыпьте деньги по всему полу. Не то чтобы я не мог терпеть в своем доме воровство и распутство, — хотя и этого не следует допускать, — а досадно было, что они старались меня одурачить и сбить с толку, прикрывая свои проделки лживыми увертками и слезами; видя воочию воровство и обман, я вынужден был притворяться, будто верю, что все у них честно и благородно; это-то более всего меня и бесило.