Гусман де Альфараче. Часть вторая

Ах, Гусман, Гусман, на что пригодились бессонные ночи, усердные труды, высокие помыслы? Зачем было столько раз подниматься до рассвета, посещать лекции, держать экзамены, добиваться отличий?.. Я уже рассказывал, как в детстве любой путь и всякая дорога вели меня к нищенской суме; так и теперь после стольких усилий я снова очутился в трактире, и дай бог всем людям моего склада, чтоб они не кончили еще хуже.

ГЛАВА V Гусман де Альфараче бросает университет, берет с собой жену и переселяется в Мадрид, откуда им в скором времени приходится уехать

Итак, я перешел из бакалавров богословия в магистры земной любви; вы легко поверите, дорогие читатели, что я заслужил степень лиценциата этой науки, а потому позволю себе поведать вам все, что о ней узнал, а узнал я немало, так как был верным ее служителем.

Однако, задумав дать определение любви, мы тотчас убеждаемся, что это делалось не однажды и неисчислимыми знатоками, и нам не остается ничего другого, как повторить уже сказанное тысячу раз другими.

Столь причудлива и своенравна любовь, так различна она у разных людей, к столь неожиданным последствиям приводит, что чем больше о ней толкуешь, тем меньше ее понимаешь; а все-таки вслед за многочисленными предшественниками скажем свое слово и мы.

Любовь — это приступ безумия, порожденный праздностью, питаемый своеволием и лишними деньгами и исцеляемый удовлетворением низменной страсти. Это воспарение животной похоти, тончайшее и всепроникающее облако, которое через глаза попадает в сердце и, подобно ядовитому соку травы-самострела [161] , не останавливается, пока не дойдет до сердца.

Любовь — это гость, которого мы радостно к себе приглашаем, но стоит раз его впустить, как он поселяется надолго, и выдворить его из дома нелегко. Это своевольный и вздорный ребенок, впавший в детство старик, сын, не щадящий родителей, отец, оскорбляющий сыновей. Это божество, не знающее милосердия, тайный враг, притворный друг, слепец, бьющий без промаха, вялый празднолюбец, могуществом не уступающий самой смерти.

161

…подобно ядовитому соку травы-самострела… — Арбалетчики смазывали наконечники стрел сгущенным соком чемерицы (ядовитого растения семейства лилейных).

Божок этот не признает закона, не повинуется разуму. Это нетерпеливый, подозрительный, злопамятный и льстивый деспот. Его изображают слепым, потому что он не различает, не выбирает, не ведает ни меры, ни срока, ни порядка, ни смысла, ни верности, ни стыда, и всякий шаг его неразумен. Он крылат, и потому на лету хватает свою жертву и влечет ее к печальному концу. Он без труда достигает лишь того, что выбрано вслепую, он не признает терпеливого ожидания, робости в помыслах, учтивости в речах, скромности в мольбе, рассудительности в поступках, равновесия в мыслях, осмотрительности в трудные минуты.

Я полюбил с первого взгляда, и такова была сила моего врага, что я сдался без сопротивления. Для этого не потребовалось долгого срока, о котором ошибочно толкуют иные. После грехопадения наших прародителей Адама и Евы на тех же самых дрожжах замешивается тесто наших пороков; часовой механизм человечества так проржавел и расшатался, что ни одно колесико не стоит на своем месте, нет уже ни одной исправной пружинки. Все в нем перепутано и разлажено, и ныне он вовсе не похож на то, что создал некогда господь; а случилось это из-за одного лишь непослушания! Отсюда и пошло ослепление разума, потеря памяти, низость стремлений, беспорядок в желаниях, злодейство в поступках, обман в чувствованиях, упадок сил и порочность вкусов. И весь этот свирепый сонм врагов налетает на душу, когда господь влагает ее в тело! Они вцепляются в еще не окрепший дух, прилипают неотрывно, уродуют и развращают его льстивыми посулами, обманчивой прелестью и обращают его в свое подобие.

Вот почему можно сказать, что душа наша состоит из двух враждующих половин: одна половина божественная, просветленная разумом, а другая преданная разврату. Плоть слаба, податлива и, отравленная грехом, столь несовершенна, что сумятица и разлад стали нашей истинной натурой. Вот почему нет более славного подвига, как победить свои страсти. Нужна огромная сила, чтобы устоять против их натиска и обуздать их порывы; разум и вожделение беспрерывно ведут жестокую войну. Вожделение потворствует нашей грешной природе, сулит, то, чего мы и сами алчем, о чем нам радостно мечтать; разум же, напротив, подобен придирчивому учителю, который стремится выколотить из-нас пороки и ходит за нами с розгой, укоряя за дурное поведение и увещевая исправиться. И мы, словно непослушные дети, убегаем из школы, убоявшись порки, и отправляемся в гости к добрым тетушкам и бабушкам, где нас угощают сластями.

Вот и выходит, что разум всегда или по большей части побеждается вожделениями, которые и властвуют над нами безраздельно. А поскольку вожделение плотской любви самое сильное, самое яростное, присущее нам, как дыхание и самая жизнь, — отсюда следует, что любовную страсть еще трудней подавить, чем все прочие; это самый опасный наш враг, который набрасывается и одолевает с непобедимой силой.

Правда, разум обладает старшинством и занимает первенствующее место, а потому в иных случаях способен своей прозорливостью и мудростью помешать нечаянному взору (пусть даже на его стороне все могущество зла) разом отнять у человека волю и перевернуть всю его жизнь. А впрочем, как уже говорилось выше, вожделение так разнузданно, так могущественно, так своевольно, что не диво, если любовь вертит нами по своей воле. Не надо забывать и того, что всякое благо по сути своей нам желанно и достижение его — цель всех наших поступков; в любви же мы видим именно благо и наслаждение, к которому стремимся всей душой. Если бы на то наша воля, мы бы рады превратить предмет наших вожделений в нечто от нас неотделимое, принадлежащее нам так же несомненно, как наше собственное тело.

Из всего этого следует, что вовсе не нужны продолжительные раздумья, долгий срок и тщательный выбор, чтобы человек мог влюбиться; достаточно первой и единственной встречи — и уже у обеих сторон возникает взаимная склонность или тяготение, именуемое «сродством крови», которое подвластно одному лишь влиянию небесных светил. Токи сердца, вырываясь наружу через глаза, проникают в сродный ему предмет и затем, вернувшись обратно в пославшее их сердце, запечатлевают там все, что отразили и к чему вожделели. И если предмет сей покажется нашему сердцу прекрасным и достойным высокой платы, то несчастное сердце, стремясь завладеть этим предметом, добровольно отдает взамен самое бесценное свое сокровище — свободу и становится пленником тирана, которого впустило в свою обитель.

В тот самый миг, когда сердце полюбит, человек повелевает своему разуму доказать, что предмет его любви есть высшее благо; и так, жаждая овладеть сим призрачным благом, человек сам становится ему подвластен.

Само собой понятно, что нет никакой разницы, долго ли утверждалась любовь в сердце или же возникла в одну минуту. Мы не умеем, а лучше сказать, не желаем держать себя в узде; из-за порочности нашей натуры, неразумия, робости духа и слабости сил мы позволяем ложному сиянию ослепить нас и сами летим на огонь, обжигаясь, опаляя крылья и губя жизнь. Нам мнится, что и божеские и человеческие законы велят нам предаться сему пламени; жертва кажется нам столь же естественной и неизбежной, как то, что солнце светит, стужа леденит, огонь жжет, тяжелые предметы падают, а воздух стремится вверх; и мы не внемлем голосу разума, не даем простора своей свободной воле; напротив, упраздняем их права и привилегии, не позволяем им спасти нас: ведь мы по своей охоте подчинили себя любовному стремлению, добровольно отказавшись от свободы. Вместо того чтобы бороться с врагом, мы сами вложили оружие в его руки.

Так кончается битва между трезвым рассудком и плотскими страстями. Пока мы юны и невинны, разум еще может править нами и охранять наш мир и покой, но после первого же грехопадения рассудок подпадает под власть низменной плоти и становится ее покорным рабом. Дальше — больше: развращенный ум сам начинает потворствовать страстям, и тогда, предавшись вполне своим похотливым желаниям, одержимый страстью человек бесстыдно простирается в грязи, утоляя жажду в мутной луже порока; словно ловчая птица, выпущенная с колпачком на глазах, он то взвивается в поднебесье, то рассекает лесную чащу, не предвидя грозящей опасности, не трепеща верной гибели. Он не желает видеть препятствий, воздвигаемых временем, и потому любовь нетерпелива — и все это я испытал на себе.

Я женился вторично, по собственному горячему желанию, и был уверен, что никогда об этом не пожалею и буду счастливейшим человеком на свете. Я и думать забыл о том, что таинство брака свершается ради служения божьей воле и освящено заботой о продолжении рода и воспитании потомства; думал я только об утехах и радостях. Тем менее прислушивался я к доводам рассудка, к услугам коего в тот момент вовсе не обращался. Я шел своим путем с зажмуренными глазами, прогнав прочь разум, отрекшись от правды, ибо разум и правда твердили мне, что, беря в жены красавицу, я взваливаю на себя одного тяжкую ношу, которая должна быть у супругов общей. Короче говоря, последовав наущению злого духа, я по собственной воле искал и обрел желанное зло: красота, грация и дарования ослепили и околдовали меня, ибо жена моя обладала всеми женскими прелестями, и все ее прелести были неподдельными.