Ha горных уступах

Так бормотал про себя старый Гонсёрек, хозяин лесопилки, старательно подмазывая воз из страха перед второй своей женой.

А у Яська-музыканта все таяло внутри.

Режет он доски, пилит, а в глазах у него все стоит красота Марины, а в ушах все звенит ее голос.

Марися Хохоловская, Марися Далекая была, как мед, а эта – как огонь. Сразу заманила его своей песней, польстила ему потом – а зачем? Что она не без причины пела, это он знал наверно. Должно быть, видела его где-нибудь, скорее всего в костеле, должно быть, кто-нибудь показал ей его…

У несчастного Яська-музыканта такое уж сердце было: пусть триста баб к нему на шею подряд вешаются, он – ничего… но уж если какая понравится ему – пиши пропало! В нем уж ни жил, ни костей не было: воск.

– Сгину я из-за нее! – думает он.

– Ну, а если походить около нее? – думает он опять.

– Эх! что ж ты там выходишь? – говорит он себе. – Не твое тут счастье нужно!

– Там у меня счастья не было, так, может быть, тут меня Господь благословит!

– Ну! и не таких, как ты, Он не благословлял…

– Вот, повидать бы ее еще раз.

– Да ведь завтра пойдешь за мукой…

– А Марися, та, Хохоловская?

Но воспоминание о Марисе Хохоловской вдруг исчезли в чутком сердце Яська-музыканта, как пыль под дождем.

– Марися? Далекая?.. Кабы она захотела меня… Да ведь она никого не хочет… никогда…

И это огромное слово окончательно подавило в Яське его внутренний разлад.

В тот же день вечером (это было в июне, в ведряную погоду) Ясек, сидя на пне, на котором рубили дрова, долго играл на пищалке из вербовой коры – он на всем играть умел. А старый Гонсёрек, лежа в кровати, бормотал про себя: «Пищи, пищи – еще лучше запищишь, не бойся!.. слава Богу, Маргарита спит… Слава тебе, Господи… Пищи, пищи – уж у тебя душа сквозь дырки пищалки вылезает… того и гляди, будет она у тебя по всему телу прыгать, как птица – с ветки на ветку… Эх, дай Господи, чтоб Маргарита до утра не просыпалась… Если б мне лет двадцать скинуть…»

Ясек в ту ночь мало спал. Заснул он, когда уж светать начинало, и заснул крепко. И снится ему крестный ход – идет с ним Марися Хохоловская, повернула к нему лицо (он с ней рядом стоит) и говорит:

– Эх, Ясек, такая уж моя судьба проклятая!..

И исчезла… а его что-то толкнуло, так что он словно в пропасть полетел.

Поутру идет он на мельницу за мукой; чем ближе подходит, тем жарче ему делается. Марина стоит в дверях.

– Да славится имя Господне, – говорит Ясек и приподнимает шапку.

– Во веки веков. Аминь, – отвечает Марина.

– Мука есть?

– Есть.

Сама отмерила ему, и то и дело, словно невзначай, – то локтем толкнет, то юбкой заденет. Боялся он много глядеть на нее, а как только взглянет – и она на него в упор смотрит, а глаза у нее горят, как свечи у алтаря. Дрожь его пронимает.

– Эх! не тебе, дураку, чай пить, – Думает он про себя.

А когда он уже собирался уходить, Марина говорит ему:

– Ясек, знаешь, я прогнала батрака, что за лошадьми ходил… Не пойдешь ли ты к нам?

– Я?

– Ты.

– К вам?

– Ну, да.

Смотрит он на нее: она стоит перед ним, как заря.

– А разве вы захотите меня? Правда?

– Да, конечно! Что ж я с тобой шутить буду…

У Яська то светлело, то темнело в глазах.

– Пойду.

– Прощайся с Гонсёрком. Перебирайся к нам.

– Говорила ты войту? отцу?

– Отец все сделает, коли я захочу.

– Так когда?

– Да хоть сегодня.

Идет Ясек прощаться с Гонсёрком, а Марина сидит на пороге – и поет:

От любви несчастной,

от любви проклятой

Изнывает сердце,

как в цепях железных…

Мчались за Яськом эти тоскливые, звонкие звуки, рассыпались по миру, как листья березы, как блестящие осенние паутинки, и звенели у Яська над душой, оплетали ее, так что у него кровь от рук и от ног к груди отливала.

Так звенела, мчалась за ним Маринина песня.

– Съест она тебя! – говорит Яську старый Гонсёрек, отдавая ему плату за службу.

– Ну, так пускай ест! Знаешь, как говорил Яносик, когда его пытали и хотели вешать: коли вы уж спекли меня, так и ешьте! – ответил ему Ясек.

И настало для него странное время.

Марина, как царевна, ходит по хозяйству и на мельнице, а он при ней, как при царевне. Никогда ни слова, ничего.

Сохнет Ясек, есть не может, спать не может, мучится…

А у нее только все глаза горят, как пылающие звезды, да груди готовы рубашку изорвать под корсетом, да бедра волнуются, как волны на озере. Ясек совсем власть над собой теряет, – доняло это его, как болезнь.

И он так робел перед Мариной, что не мог себя заставить сделать к ней шага. Слова у него застрявали в горле и в груди.

И вот раз, поутру, он подумал: «Чего мне горе мыкать! Брошу все и пойду к чорту!» – так и решил.

И случилось так, что к Кружлям в обед пришел ребенок, маленький трехлетний мальчик, сродни войту.

– Ты зачем пришел? – спрашивает его старый Кружель.

– За яблоками, – отвечает ребенок.

– А рад меня видеть?

– Рад.

– А эту девку любишь? – спрашивает его войт, показывая пальцем на Марину.

А мальчик говорит:

– Не люблю.

– Не любишь меня? – спрашивает Марина.

– Не люблю.

– Ни-ни?… Вот ни столечко…

– Не люблю.

– Ни столечко? – и показывает кончик пальца и улыбается так, что мальчику показалось, будто фуксии на окне наклонили к ней цветочки и слушают.

– Ни столечко?

Мальчик подумал и ответил: «Столечко…»

А у Марины глаза заблестели, словно тихие закатные звезды.

И Ясек-музыкант остался ходить за лошадьми у войта.

Случилось раз, что мельник заболел и Ясек заменял его; что-то испортилось в колесе: чинит он вместе с Мариной. Чувствует Ясек на спине своей ее высокие груди, чувствует ее горячее дыхание на шее, чувствует ее всю, когда она наклонилась над ним. Думает: «Не выдержу! Будь, что будет! Обернусь схвачу ее, хоть раз поцелую ее в розовые губы, хоть раз к себе прижму…»

Да храбрости не хватило. Такой уж он был: первую встречную девку обнимал, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они так стояли; у него дрожали руки, когда он поправлял колесо, а ее слабо заплетенные волосы рассыпались вокруг головы и щекотали ему шею. И сколько раз он ни думал: «Будь, что будет! Обернусь!» – каждый раз у него в груди не хватало воздуха, а в сердце храбрости.