Ha горных уступах
Шрифт:
– Да…
Ясек тяжело опустился рядом с ней.
– Я знал, я чуял, что это ты…
Марина плачет.
– Марина, слушай, – говорит Ясек через минуту, – зачем ты меня нанимала?
– Нравился ты мне.
– Я?!
– Ты.
– Зачем же ты говоришь мне это теперь!? Господи Боже!
– Нравился ты мне… Слава о тебе по миру ходила. Говорили о тебе.
– А теперь?
– А теперь ничего… пропало…
– Пропало?!
– Навсегда.
– Отчего? Отчего?
– Теперь ты для меня все равно, что ничего.
– Отчего? Я ведь
– Это-то мне в тебе и не нравится… Мягок ты.
– Тот лучше, что будет бить тебя?
– Да, за то он не баба!
Схватился Ясек за голову обеими руками.
– Марина, зачем ты это мне сказала? Господи!
И качает несчастный головой, и отчаянная скорбь его охватила. А она ему повторяет:
– Мягок ты был. Отчего ты не схватил меня, отчего ты не обнял меня? Теперь я словно заколдована…
– Эх! Так вот как надо было! – говорит про себя Ясек. – Эх! так вот как надо было… А я не знал…
И низко опустил голову.
– Если б ты меня еще тогда, когда я из избы шла, не отпустил… Когда б ты мне не поверил, когда б ты меня к стене прижал, когда б ты меня бить стал!.. А ты меня сразу пустил, стоило мне только слово сказать… «Эх! да что он за мужик такой», – подумала я, – говорит Марина.
– Тебя бить!? Да ведь ты знала, что я люблю тебя, как жизнь свою! Больше!..
– Не знала а! Думала я так: нравиться я ему нравлюсь, да ведь если б меня он любил, так взялся бы за меня! А я не такая, чтобы первой на шею к кому-нибудь броситься. – И Марина надменно подняла свою гордую голову. А Ясек качался от боли:
– Эх!.. так вот как надо было!.. А я не знал… А теперь что?..
– Пропало!..
Вдруг Ясек вскочил:
– А если я убью его?!
А Марина:
– Так запрут тебя в тюрьму, а если и не запрут, так я и так за тебя не пойду… Душа у тебя мягкая… детская, но мужицкая.
– А я на тебя, как на царевну, глядел…
– А он со мной, как с батрачкой обошелся, силой взял…
Покачал Ясек головой.
– Эх, Марина, – сказал он через минуту, – силой и я многих девок брал. Да только ты слишком красива была и слишком богата…
– Какое-то странное сердце у тебя…
– Странное… Что же теперь с нами будет?
– Ничего… Я уже потеряла охоту к тебе… Мягок ты!..
Ясек встал.
– Прощай!
– Нет, нет!.. Ты у меня на свадьбе играть будешь.
– Ни за что!
– Ясек! да ведь ты любишь меня. И будешь мне играть! Не обижай меня!..
И Ясек остался и играл.
Играл три дня и три ночи, такую свадьбу справил старые Кружель своей дочке. Играл так, что у него струны не скрипели, а лопались, и новый смычок весь изорвался. Играл так, что кожа у него стала с пальцев слезать, стерлись и пятки от притопыванья, – а с волос пот градом лил три дня и три ночи. Играл он так, что люди ему дивились, а самому ему казалось, что душа у него в скрипку влезла, а он ее бьет, бьет, бьет, бьет смычком и приговаривает: «Мягкая ты! мягкая! мягкая! детская, а не мужицкая!..»
За
три ночи и три дня Марининой свадьбы ничего он в рот не брал, кроме вина и водки. Пил и играл.На рассвете третьего дня кончилась свадьба, и Ясек перестал играть.
Ни с кем он не попрощался, никого не хотел видеть, оставил вещи и так, как был, со скрипкой под мышкой ушел из Рогожника.
И встретил старого Гонсёрка; он ходил около своего забора и новые жерди вставлял. Был и он на свадьбе, да недолго, – рад он был, что Маргарита там осталась и что он без нее отдохнет дома.
Ясек слова не сказал, прошел бы мимо, да старый Гонсёрек положил ему руку на плечо.
– Не поздороваешься даже со мной, стариком? Даже имени Господнего не прославишь? Куда идешь?
– Куда глаза глядят.
– Вот как? Так, прямо со свадьбы? А не говорил я тебе: берегись, а не то съест она тебя. Вот и съела.
– Ну, оставайся с Богом.
– Добрый путь. Вот видишь, съела тебя эта девка. Ну, а Мацек с ней справится! Я к нему хорошо присмотрелся. Молодец парень! С такой – ремень поясной нужен, а не струны и смычок! Мягок ты!
– Оставайся с Богом.
– Господь с тобой… Не тужи… Тебя, может быть, Господь уберег; ты бы с ней ни за грош пропал!
Ясек уж шел по двору, а старый Гонсёрек бормотал:
– Страшное дело, как человек поглупеть может из-за бабы. Ведь вот он, казался молодцом-парнем, и деловой, и на все руки мастер, – на лесопилке ли, на мельнице ль, за лошадьми ль ходить… а уж играть как лих!.. И как же его извела… Любовь… Гм… Да что ж это?.. голова ли, ноги ли, или другое что… или все вместе… А вот как дорвешься, так и съесть готов… Гм… Эх, кабы мне годов двадцать долой…
А Ясек-музыкант шел лесами и горами к Венгрии и говорил себе:
– Эх, глупый! Эх, глупый!.. Чего ж ты не обернулся тогда, на мельнице?! Мало ли раз мог ты это сделать?! Да ведь сама ждала, сама хотела… Эх, глупый! Эх, глупый!.. И какая душа во мне?! Ей-ей, я и сам диву даюсь! Чего не хочу, то само в горло лезет, а что не мое, да могло бы быть моим, того я взять не умею… Сглазили меня, что ли? Марыси Хохоловской взять я не мог, измыкался я там весь; а эту вот мог – да прозевал… Эх!.. Уж не в скрипке ли моей чары какие?.. Уж не она ль мне душу так размягчила, что мне девка говорит: не мужицкая твоя душа, а детская!.. Нет, нет мне с ней счастья! Эх! уж не в ней ли чары какие?.. Да ведь кабы не она, Марина бы меня к лошадям не наняла… Говорили обо мне… Вот что!..
И такая его злость и боль на скрипку взяла, что он поднял руку, в которой держал ее, и хотел ударить ею по сосновому стволу… да вдруг вспомнил, что ведь это все, все, все, что осталось у него… Что у него ничего нет больше… Ничего, – только скрипка и слава, что о ней по миру ходит…
И заиграл он, только не на свой лад, не грустно, а рванул сразу смычком по всем струнам, так что они загремели все сразу, и заиграл чернодунайский марш.
И, играя так, шел он к Венгрии, и больше никто из своих о нем не слышал.