Ha горных уступах

– Никто тебе не поможет, милый, кроме одной смерти, – говорит третья.

– Эх, кум-куманек, надо бы о душе подумать.

– Только как бы поздно не было, зять.

– А кто знает? Не раз так бывало; может быть, и полегчает тебе маленько, как причастишься.

– Верно! Дело говоришь, кума! Не съездить ли тебе, кум, отысповедоваться.

– Перед Божьей Матерью чудотворной в Людимере!

– Говорят, и в Одровонзе есть чудотворная, – проговорил Смась, которому Одровонз нравился больше: он был дальше. Уж такова разбойничья и охотничья повадка: уж коли идти, так далеко.

– Эх, мой милый, да она Людимерской и в служанки не годится.

– Поезжай, кум, поисповедайся!

– Поезжай, поезжай, куманек, да только не медли, пора уж.

– И дьявол тогда к тебе не приступится, а ведь он недалече будет.

– Дело говоришь, кума. Она всегда умный совет даст. Недалече, недалече!

– Вчера, когда я домой шла, мои милые, у меня черный кот под ногами прошмыгнул. Я так и обомлела.

– Дьявол любит котом обернуться.

– Эх, кум, видывали его и в собачьей шкуре.

– А больше всего он котом оборачиваться любит.

– Ему что? Что хочет, то и делает. Чорт и есть.

– Когда Шимек умирал, он волком обернулся. К самой избе подошел.

– Спаси, Господи!

– А как же узнали, что это не настоящий волк?

– Да уж узнали те, кто видел; говорят, у него из морды пламя выходило; дело-то было ночью.

– Спаси, Господи!..

– А Шимек не исповедовался?

– Не довезли ксендза. Лошади в снегу увязли.

– Вот видишь! Это уж не кто другой, а этот самый волк и сделал.

– Все так и говорили, что не кто другой, а он.

– Ох!.. Иисусе Сладчайший!..

– Дева Пречистая!..

– Ангелы все, какие только есть в небесах!..

– Кум, кум, поезжай исповедываться! Ты уж никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!

– Того и гляди! Плох ты стал! И половины от тебя не осталось. Помрешь!

– Поезжай, поезжай, милый, теперь уж не выздороветь тебе.

– Ну, еще бы!

– Да, да…

И стали они над ним так стонать, причитать, плакать, что Юзек Смась решился к Господу Богу в Людимер поехать.

Решили ехать на храмовой праздник, 8-го сентября, в самое Рождество пресвятые Богородицы.

Прошли дожди, которые весь этот месяц лили, не переставая; Юзеку сразу лучше стало, в костях перестало ломить.

Встал он с постели, умылся, волосы маслом намазал, чистое белье надел, шляпу новую, кожух новый, сердак, портки, сапоги, как на свадьбу. Радовались бабы, которые убедили его и должны были с ним ехать; жены у него не было, он был вдовый.

И удивились же бабы, когда к избе две телеги подъехали, и на первой телеге два музыканта со скрипками, как на свадьбу! И разинули же они рты, когда Смась сунул два пистолета, да два ножа за пояс, в руки взял чупагу, через плечо ружье перекинул.

– Да что ты? Побойся Бога, кум! Что делаешь?..

– Чорта ты слопал, кум! Да ведь ты не на коз идешь!

– И не в Луптов на разбой, милый!

А Юзек Смась оперся на чупагу и говорит:

– Никогда я не ходил иначе ни к какому пану, ни к помещику, ни к управляющему, ни к сборщику, ни к купцу, или еще к кому! А ведь вы говорите, что Бог больше их всех! Если я к Нему по особому делу еду, так зачем же мне оскорблять Его: «Ты-де для меня меньше, чем помещик какой, хозяин, или купец, к которому я тоже с оружием ходил». Коли я Его не обижу, так и Он меня не обидит. Раз уж мы с Ним мириться должны, так я музыку беру, пусть знает, что мне не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знает, что, если Он хозяин в небе, так и я тут не кто-нибудь другой у себя, в Ольче. Коли Он мне громом грянет, так я ему на басу отвечу. Гей!..

И поехал. Впереди на одной телеге музыканты, а за ними на другой – он с бабами.

Смотрят люди, диву даются; проехали они новоторжские деревни, у Заскалья свернули, едут в Людимер. Рано выехали, в самый раз поспели.

Народу видимо-невидимо, праздник большой, крик, шум, давка, – кто на них ни взглянет, так и перекрестится!

Музыка впереди, за ней старый мужик, седой, пистолеты за поясом, ружейный ствол за спиной блестит, смотрит смело, как орел, хотя видно, что болен.

– А что это такое?! – спрашивают одни у других. – Кто это такой?

– Подгалянин какой-то, из тех, что в крылатках ходят, из Верхбуковины или из Костелиск, – говорят другие.

– С ружьем едет.

– Может быть, лесничий какой, издалека откуда-нибудь?

– Да ведь тут не один лесничий, а все без ружей.

Дивились люди, никак не могли догадаться.

Смась подъехал к костелу.

Вокруг него толпа. В костеле народа набилось много; ксендза слушали, даже стоя перед костелом, под липами.

Вдруг услыхал один молодой ксендз музыку (Смась не велел музыкантам переставать играть), выскочил на амвон, оттолкнул бабу, которую только-что отысповедывал, посмотрел… да как крикнет!

Здорово крикнул; настоящий был ксендз.

– Кто вы такие?! – кричит ксендз. – Чего вы здесь хотите?!

Смась выходит вперед, бабы-кумушки за ним; он снимает шляпу и говорит:

– Не знаю я, как величать тебя: ксендз ли, отец, батюшка, или как, – не учен я этому и дел с вами не имел; у меня костел – Герлах, а колокольня – Ледовая Гора. Только меня бабы уговорили, – поисповедуйся, говорят, – ну, я и приехал исповедаться. Коли воля твоя, я готов.

Струхнули бабы-соседки; они учили его по дороге, как грехи говорить, как исповедываться нужно и как с духовным лицом деликатно разговаривать, – а он тут по-своему, по-разбойничьи.

Ксендз тоже глаза вытаращил после такой речи, а люди так и ходят волной вокруг него.

– Ну так, как? – спрашивает Смась. Ксендз велел ему ружье оставить.

– Ты, во что бы то ни стало, это велишь? – говорит Смась. – А я думал, что мне сюда во всем наряде идти нужно; ну, пусть будет так, как ты говоришь.

Снял ружье, вынул пистолеты, отдал парню, который за ним стоял.

Ксендз велел людям расступиться.

– Стань на колени сюда, – говорит он Смасю.

Смась стал.

– Я тебя недолго задержу, – говорит он ксендзу; – тут, вижу я, народу много. Меня кумушки уж научили, как грехи говорить; у меня больше двух-трех дюжин не будет. Ну, так слушай! Красть я крал, только всем бедным из награбленного давал. Многих нищих я людьми сделал, так что они чуть потолки головой не попрошибали: вот как вырастали, и никогда я в своей стороне не грабил, а всегда в других местах, в Венгрии. Бить я бил, да только никогда не начинал драки со слабыми. Раз одна шельма, малыш-малышом – он из солдат домой вернулся – ударил меня по лбу, так я его, – прости, духовная твоя милость, – за брюхо да за шиворот руками взял, повернул вверх ногами, повесил на сосне головой вниз и пошел. Зверю я никогда ничего не делал, не калечил его… Вот на охоте, разве, но у охотника ведь на то право есть. Никого я не оклеветал, никого я не выдавал, всегда был слову верен, украдем ли что-нибудь вместе и спрячем, на разбой ли идти с кем сговоримся, или еще что… Никогда я товарищей не обижал при дележе добычи, иногда из своей доли добавлял, когда человек беден был. Пить я пил, но от этого никому вреда не было, только шинкарь зарабатывал. Людей я убивал, но не без нужды: только, когда обязательно нужно было убить; иной начнет драться, а сам ведь ты знаешь, что разбойнику некогда возиться, когда он грабит. И уж не помню теперь, двух ли, трех ли так убил, давно это было. Позже уж мне не случалось. Вот всего и грехов на мне; мало, не много!