Ha горных уступах

КАК УМЕР ЯКУБ ЗЫХ

В одно ясное декабрьское утро Якуб Зых сказал своей жене Катерине:

– До сегодня жил, а сегодня умру.

Было это в Витове.

Когда он сказал ей это, она ответила:

– Ах, ты горемычный мой, горемычный!

И вздохнула.

– Каська, – снова заговорил Якуб Зых, – жил я, почитай, больше девяноста лет, может, три, или четыре…

Она опять вздохнула.

– А тебе будет под восемьдесят. Тебе не больше семнадцати было, как я брал тебя. А мне было без малого тридцать, а может и больше.

– Ах, ты горемычный мои, горемычный!..

– Не хотела ты идти за меня, стар, мол, был я.

– Ох, Боже, Боже!..

– Да тебя заставили – богат я был…

– Ох, ох, Боже!..

– Ревела ты…

– Ох, ох…

– Родные тебя чуть не били!

– Ох, ох…

– Одна ты в семье была и не бедная – так на ум тебе не весть, что взбредало.

– Боже… так, так…

– А я сказал: если дадите мне Касю, так я весь долг заплачу за вас Янику, а если нет, так я подожгу вас. Деньги у меня были.

– Ох, ох…

– Деньги у меня были еще от деда, Шимона: он украл их где-то в Венгрии из костела; и свои у меня были, тоже из Венгрии я принес.

– Ох, ох…

– С норовом я был и смельчак. Поджег бы, вот-те крест!

– Ох, ох…

– Ну и отдали мне тебя, хотя я был уж не так-то молод и тебе не пара…

– Ох, не пара, не пара…

– А тебе Юзек Хуцянский полюбился; он потом от горя под валившуюся сосну лег.

– Ох, ох… Боже…

– Молод он был, и двадцати годов не было. И красив был!..

– Ох, ох…

– Знаешь, сколько лет прошло?

– Ну?

– Шестьдесят и три… а может, и пять…

– Ох, ох, Боже…

* * *

В полдень Якуб Зых только молока немного выпил, лег на постель и больше не вставал. Пришел к нему кум его, Францишек Гомбос, – он на много был моложе Якуба.

– Да славится имя Господне. Что слышно? – сказал он, входя. – Люди говорят, кум, что ты умирать собираешься?

– Во веки веков. Здравствуй, кум, – ответил Зых с постели. – Люди говорят правду.

– Открылось тебе это как-нибудь?

– С утра чувствую. Сразу почуял, как проснулся. Садись же!..

– Так уж надо… Сегодня ты, завтра я…

– Верно… надо, надо…

– Вчера ты чуял?

– Вчера? Нет. Только сегодня утром. Проснулся, еще не светало, а я уж знал, что она недалеко – смерть…

– Недалеко?..

– Что делать!.. Долго жил.

– Долго… Мало кто теперь столько живет.

– Теперь мало, а раньше и таких, что по сто годов живали, довольно было.

– Что и говорить… в старые времена не то бывало…

– Еще бы… Работали не в тягость и умирали не скоро. Кому двадцать лет было, тот еще коров пас, в длинной рубахе, – мальчишкой почитался! Ну, как же такому не прожить долго? А?

– Да! да! – поддакивал Гомбос.

– Штанов ему не шили до самой свадьбы. Никаких докторов никто тут не знал. Зато и умирали только те, кому суждено было. Не так, как теперь…

– Да…

– Все другим было… Воз… Купишь воз в прежнее время – он тебя переживет. Правда, железных ободьев ты бы на нем не увидал – на деревянных ездили. Да ведь далеко не ездили, ну и держалось.

– Держалось, держалось…

– Никто не покупал тогда ни подмазки для колес, ни мази какой… Едешь, а начнет скрипеть – вобьешь гриб во втулку, ну и оботрется…

– Как же… Еще бы не обтереться…

– Раньше не так бывало… Крестить… Коль уж очень плох был младенец, так бабы и сами крестили водой – и баста! Ведь в костел идти – мало толку выйдет, хоть и пойдешь. Зимой, в мороз лютый, с некрещеным ребенком под крышу не влезешь – богинки[4] сразу на шею сядут… под колокольней тоже не оставишь – и там найдут! Кум воткнет чупагу в стену, повесит на ней ребенка в мешке. Пока там его запишут, пока сторож сапоги наденет, пока поп облачится, а он уже спит каменным сном, как сосна. Замерз.

– Да, да, бывало…

– И никто не горевал по нем. Иной раз еще жалели, если мальчишка был, да с длинными пальцами: хозяином бы ему быть, овец доить, да на свирели играть!

– Да, да!..

– Дадут попу полтину – он и попоет и помолится… похоронят и пойдут домой!

– Гм… гм…

– Совсем иначе прежде бывало. На Сухой Горе дашь полтину за фунт соли, да уж что это за фунт был! Не вешал никто, гирями не мерил – весы деревянные были. На одном конце камень, эх – с твою голову! Это был фунт…

– Да, да! Так оно и было… давненько… да…

– Да… было и прошло…

* * *

Пополудни Якубу Зыху стало хуже. Пришла старуха, знахарка. Она была, пожалуй, постарше самого Зыха. Привела ее жена Зыха. Села она у печки, стала бросать угли крестом в миску с водой из девяти источников. Зых спокойно смотрел на нее с постели.

– Полегчало тебе маленько? – спрашивает его жена.

– От чего же мне легчать то будет? Не продлит она мне жизнь ведь ни на пять лет, ни на пятнадцать. Я никогда не болел, значит и умру не от хворости, а от старости. Дай-ка бабке полотна и сала за то, что наплясалась с углями у печки попусту…

– А что, не послать ли за ксендзом в Хохолов?

– Мне его не надо. Чего я буду с батраком болтать, когда я с самим Хозяином скоро говорить буду.

– Да только Хозяин не такой, каким он Юзьку Смасю казался, с которым мы друзья были: что Смась в Ольке, то де и Бог в небе. Когда он сходился иногда с Самком Зрячим из Закопаного толковать, каково царство Божие, так солнце у них из золота, месяц из серебра, звезды – деньги рассыпанные. Хорошо их было слушать, мужики они были умные, приятные, – да только такие краснобаи! Говорили, что, когда месяц убывает, а звезд прибывает, так это, значит, Гослодь Бог из него звезды делает, «деньги чеканит». А когда месяц прибывает, ангелы, мол, раздобыли где-то руды и принесли… Такие блажные!.. Я не раз смеялся над ними!.. Если б у кота свой бог был, он бы его котом рисовал и служил бы ему по-кошачьи, как мы по-человечьи служим. Так и конь, так и вол, всякая тварь!.. И словно как человек, что считает себя господином над всякой скотиной и зверьем всяким, и приказывать им любит, – так и Господь Бог надо всем хозяин, не делает ничего, а только володает.

– А ведь правда, кум! – откликнулся кум Гомбос убежденно. – Володает он, володает…

– Вот и володает, говорю… – сказал Якуб Зых, – да только не так, как люди думают. Подерется ли Бартек какой-нибудь, или проспала Кунда ночь со Стаськом – так уж Господь Бог судить должен! Рассказывай!

– А разве это не грех? – сказал кум недоверчиво.

– Грех! – ответил Зых.

– Господень суд страшен… – сказал Гомбос.

– Страшен, правда, – ответил Зых. – Небо будет гнуться, а земля дрожать. Ангелы будут на трубах играть, а горы и скалы будут разрушаться от их игры. Тогда уж никто не улизнет, не вывернется. Да, Господь Бог мудр. Он знает, что, если кто-нибудь разбойничал, воровал, да не десять, не пятнадцать, не пятьдесят, а целых сто лет – так это не вечность; он знает, что гора горе рознь. Чистилища – вот чего боюсь, а ада нет.