Хакер Астарты

Планы Марины рухнули, мы все были расстроены и раздражены. Но я рассказываю о Локтеве. В этот вечер, забегая к нам посмотреть на Дулю, она принесла распечатку и тихонько положила возле компьютера. Дуля спала, и я не удержался, небрежно спросил:

— Прочла?

Так же небрежно она ответила:

— А это надо читать?

То есть она не только не прочла, она разозлилась на меня за то, что занимаюсь какими-то глупостями. И от этого нельзя было отмахнуться. Марина закончила престижный вуз, на работе читала с листа и с экрана уйму текстов, мудреные инструкции, методики, проспекты, справки и рекомендации на русском, иврите и английском. У нее была привычка к чтению, то есть если день проходил без чтения, ей чего-то нехватало. На тумбочке перед кроватью стопками лежали романы на иврите и английском, кипы толстых журналов со строгими обложками, — говорить о том, что Локтев ей непонятен, уж никак не приходилось. Если ей непонятен, то кому же понятен?

Он был понятен, но не имел права на внимание. Она и в этом оставалась собой, автомобилистом на трассе. Ей так же скучно было вникать в свою психологию, как в устройство своего автомобиля. Если в автомобиле возникала проблема, она обращалась в автосервис, и так же при психических проблемах обратилась бы к психологу. Она была настроена на это. Ей незачем было вникать в Локтева, но она не собиралась вникать и в Карла Юнга.

Она просто пойдет к психологу и заплатит за визит сумму, равную отцовскому пособию по старости. Сядет в кресло и комфортно поболтает о своих проблемах. Будет видеть, что перед ней шарлатан, и это ее не смутит. Как не смущают наукообразные статьи того же шарлатана в глянцевых журналах. Они написаны на языке, понятном ей, и она их читает с пользой для себя. И надо признать, что шарлатан поможет ей больше, чем чтение Юнга и Локтева. Это не ритуал, но это то место, где был когда-то ритуал.

Я уважал в ней это. Она знала, что ей нужно. Ей не нужно было лишнее знание, как не нужна лишняя сложность. Они уменьшают скорость реакций. Кошка не может поймать ртом пролетающего комара, а лягушка может, потому что у нее сигнал от глаза идет напрямую к мышце, минуя мозг. Жизнь Марины требовала от нее скорости.

Это было рационально точно так же, как было рационально дробление науки и ее уход от мировоззренческих вопросов. Но это была странная целесообразность, я чувствовал ее враждебность.

Время вытесняло моих кумиров, они мешали прогрессу. Я еще не пришел в себя после обморока Дули. Ее сразила неимоверно громкая музыка, обрушившаяся на нас из дискотеки. Нельзя безнаказанно увеличивать громкость музыки. Это агрессия. От сильных звуков плачут грудные дети и разбегаются звери. Зачем же владельцы дискотек соревновались друг с другом в нечеловеческой громкости? Ими двигала все та же рациональность: молодежь шла туда, где мощнее были звуковые колонки. Как наркотики требуют увеличения дозы, музыка требовала все большей и большей громкости. Она стремилась к техническому пределу. На этом пределе даже простенькая мелодия не прорезалась, как не прорезается граверная игла на стали, музыка шла штрихами и зазубринами. Простота мелодии тоже стремилась к своему пределу, за которым мелодия превращалась в рев. Все живое, имеющее уши, бежит прочь от такого рева, и в парнях и девочках тоже не мог не возникнуть импульс к бегству, а они преобразовали его в танец. Без импульса к бегству их танец не мог состояться. Не так ли строятся и брачные танцы животных: отталкивание, притягивание, опять отталкивание — два элемента танцевальных па, из которых вяжутся сложнейшие ритуалы. Импульс к бегству играл роль пружины, заставляющей двигаться. Другие пружины ослабли и не работали, векселя Астарты не принимались к оплате, золотой запас истощился, сказал бы Локтев и добавил бы: не Астарта заманивает молодых на дискотеку, а Д-н. Но это был очень опасный импульс. Я подумал, что, может быть, мышление вместо действия — это не самый плохой выход.

Дуля все спала, я сидел перед телевизором, включив его без звука. Показывали какой-то телесериал, часто выскакивала реклама, одна и та же, блоками. Примелькалась женщина, садящаяся в шикарный автомобиль и закидывающая ноги под рулевую колонку. Каждый раз пытался рассмотреть ноги и каждый раз не успевал. Наконец, сообразил: план взлетающих ног длился меньше времени, чем нужно глазу для осознания картинки.

Вспомнился кинозал в старом тракторозаводском клубе, где перед сеансами показывали хронику. Если показывали новый автомобиль, ГАЗ или ЗиС, на экране двигались шатуны, поршни в цилиндрах и колеса в подшипниках, вращались коленвалы, и меня завораживала эстетика полированной стали, матово блестящей в прозрачном машинном масле. Это был тот редкий случай, когда эстетика воплощала этическую мысль. Новые машины превосходили старые в мощности, скорости, красоте, долговечности, надежности и удобстве. Они должны были сделать жизнь легче, разумнее и счастливее. Зритель видел идею прогресса в чистом виде, диктор растолковывал, чем новая модель лучше старой, иногда на экране появлялась нарисованная стрелка: вот здесь, вот поэтому. Реклама, если это можно было назвать рекламой, обращалась к разуму. Красота была рациональной.

Когда это было? В пятидесятых? Шестидесятых? Теперь машины покупают люди, которые не собираются вникать в технические преимущества и тонкости. Во всяком случае, Марина сменила третью, не интересуясь техническими характеристиками. Опять поехал рекламный блок, опять влетали в автомобиль стройные ноги, и я, наконец, понял, в чем дело: план ног, усеченный на какие-то доли секунды, был усечен намеренно и квалифицированно, чтобы зритель увидел, но не рассмотрел то, что ему показывают. План длился ровно столько, сколько нужно, чтобы создать в глазу физиологическое раздражение. Оно, в свою очередь, создавало чувство незавершенности, недополученности, а следующий план рекламируемой машины, чуть затянутый, прикреплял чувство недополученности к нему.

От блудниц Астарты требовалось не провоцирование семяизвержения, а невнятность вызываемого желания, сказал бы Локтев. Эта невнятность была обязательной. Она делала желания взаимозаменяемыми. Существовал рынок желаний, и на нем нужен был эквивалент, подобный денежному в товарном рынке. Подобно денежной массе, эквивалент мог заменяться векселями и работать без наличных.

Все было рационально. При этом существовала разница между рациональностью моей послевоенной молодости и теперешней. Тогда под рациональностью мы все, как Петро, понимали удовлетворение потребностей. Поэтому реклама автомобилей обращалась к разуму, а танцы в танцзале этажом ниже шли под негромкую сексуальную музыку. Теперь дискотека и телереклама все обнажили. То, что нам казалось потребностью, было чем-то другим. Петро ошибался. Это шло не изнутри, как физиологическая потребность, а навязывалось извне, как приказ, и отдавшему приказ не было дела до наших потребностей. Возможно, я сейчас пытаюсь выразить не очень привычную мысль. Приказ — слово Локтева. Существуют разные объяснения, в разных масштабах, как выразился бы сам Локтев. Например, есть экономическое объяснение: рыночная экономика должна подстегивать потребительский спрос, иначе наступит кризис. Есть социологическое объяснение: людьми движет социальный престиж (кстати, почему бы здесь не поклониться Конраду Лоренцу?), вещи — символы социального престижа. Есть психологическое: потребительство — сверхкомпенсация или что-то в этом роде. Но почему возникли здесь и сегодня именно эта экономика, именно такое общество и именно такие личности? Локтев попытался понять. Его «приказ» — это, как я понимаю, то, что в сегодняшних науках о хаосе называется аттрактором — состояние системы, притягивающее к себе все случайные состояния, благодаря чему в хаосе возникает порядок. Впрочем, лучше я процитирую Локтева.

39

«Эту болезнь лечили заклинаниями. Готовили состав из молока священной коровы, сливок и масла, помещали его в желтый алебастровый сосуд, и влюбленный юноша должен был окропить составом грудь блудницы. Имеет смысл обратить внимание на форму поэтического высказывания. Оно строится по обычному для шумерских заклинаний шаблону: вначале описание демона, вызвавшего болезнь, далее описывается течение болезни и в конце — способ исцеления. В данном случае демон — дева-блудница, которая всюду, кроме одной строки, обозначается просто девой. Симптомы и течение болезни — то, что потом так неудачно назвали любовью: одна из провокаций становится сверхценной и подавляет другие провокации. Пять тысяч лет назад это считалось болезнью. Более того, существовало понимание, что болезнь неизлечима, как порча, и легче приворожить девушку и таким образом успокоить обезумевшего юношу, чем сделать его здоровым. Заклинания и ворожба — вполне рациональные, даже научные действия для людей тех лет. Это останется вершиной разума и в Вавилоне, культурной столице мира (оттуда Пифагор привезет к себе на родину математику, астрономию и астрологию). Когда ассирийцы разорят Ханаан, когда потом эту землю захватит Вавилон, с любовным безумием дело будет обстоять точно так же.

С этих глиняных табличек начинается письменная история борьбы Астарты с тем, что мы называем любовью (в Вавилоне имя Астарты прочитывается по-вавилонски: Иштар). Богиня плодородия создала безупречный порядок продолжения рода: провокация исходит из организма, который требуется оплодотворить. Проверенный в самых разнообразных вариантах, порядок работал миллионы лет. И вот случился сбой: провокация перестает работать, некая случайная связь закрепляется и блокирует все остальные варианты, рационально предусмотренные Астартой. Это не годится. Когда наступает время, самец должен оплодотворять ближайшую свободную самку. Все, что препятствует этому, уменьшает вероятность продолжения рода. Учитывая многообразные случайности, стоит только допустить уменьшение вероятности, как она снизится до нуля (и в самом деле, через пару-другую тысяч лет появились идеи целомудрия, безбрачия и святости). Ничего подобного не было в мире живых тварей, пока не возникли существа, у которых глаз заменил нос. Запах безусловен, видимое таковым не является. Там, где должны были начинаться действия, у этих существ стали возникать мысленные представления. Разница между сигналом и представлением о нем такая же, как между Владыкой и его представителем в отдаленной провинции. Самцы стали принимать образы за сигналы, и все пошло вкривь и вкось.

Она не сразу поняла, кто ей противостоит. Она боролась. На ее стороне был разум, который всегда на стороне физиологических удовольствий и свои усилия направляет на то, чтобы человек удовлетворял физиологические потребности за наименьшую плату. Вначале поведение людей казалось противоречивым, но понятным: удовлетворяя одни потребности, они создавали препятствия на пути удовлетворения других. Как правило, социальные потребности удовлетворялись за счет сексуальных. Возникли, к примеру, племенные запреты. Сыну запрещалось совокупляться с матерью, потом с сестрами. Эту партию Астарта проворонила, но вывод для себя сделала: любые запреты — это вызов ей. Племенные запреты сменились нравственными, религиозными и социальными. Рационализм Астарты разрушал их один за другим, показывая людям их условность. Но стоило развенчать один запрет, как люди воздвигали вместо него другой. Астарта разрушала другой — воздвигался третий. Она поняла, что имеет дело не с запретами, а с препятствиями: можно развенчать все запреты, показать их условность и отменить, а препятствия останутся.

На протяжении последующих двух с половиной тысячелетий Астарта рационально и последовательно устраняла препятствия. Какие препятствия есть у хозяина гарема или у феодала с его правом первой брачной ночи? А вот поди ж ты, уследи — возникли турниры в честь Прекрасных Дам, и юноши стали умирать от ран, посылая угасающие взгляды дамам сердца. Астарта развенчала всю эту куртуазность, на земле начали строить царство разума, рыцарские турниры ушли в прошлое вместе с рыцарями и трубадурами. Прекрасных Дам сменили вполне обаятельные и доступные земные создания. Люди же стали совершать вертеровское жертвоприношение в честь этих земных созданий. Стреляться от несчастной любви стало модно. Поэты и драматурги сделались властителями дум. И все они стали служить так называемой любви, исключительно любви мужчины и женщины.