Хакер Астарты

Квартира в переулке Щербакова была запертой. Я постучал к соседям. Приходя в этот подъезд пять или шесть лет, так и не узнал, кто живет рядом. Тетка, открывшая дверь, сказала:

— Я ничего не знаю.

— А где Таня?

— Не знаю. Тут сестра Толикина была. Ну Клавдия, не помнишь? Ну да, ты мальцом был. Горе-то какое, что это с людьми делается, а?

— Да что случилось? Я только сегодня приехал.

— Так никто ж не знает, боже ж ты мой. А Толика не вернешь. Может, Светка про Таню знает. Из четвертой квартиры. Вот горе…

О чем она говорила? Что она называла горем? Я не был уверен, что видел эту тетку прежде, но она меня помнила, а о Толе скорбела, и мелькнула мысль, что я Толю совсем не знал.

Светка из четвертой квартиры сказала, что Таня обещала написать и сообщить свой адрес. Это уже было в середине дня, а от тетки я сразу побежал к Дуле. Дуля сказала, что не писала, потому что не знала, как об этом написать. Для нее это было достаточное объяснение.

Все это время я удивлялся своей холодности. Это было похоже на заморозку при удалении зуба — странная нечувствительность. Странная, наверно, тем, что ее, все-таки, чувствуешь. И ждешь, что сейчас дантист дернет, и готовишься к настоящей боли.

Некого было спросить. Иван Иванович был на работе. Дуля сказала, что у нее дядя — эксперт судебной медицины, он может что-нибудь узнать. Решили пока дождаться папу.

Вечером Дуля сидела у нас. Папа рассказывал, мама иногда перебивала, стараясь, чтобы все звучало мягче и меня не травмировало. Однако все было слишком невообразимо, чтобы травмировать. Ольгу Викентьевну папа всю осень видел на участке Ивана Ивановича. Тот плотничал — задумал сладить домик. Ольга Викентьевна иногда приезжала и готовила горячий обед. В воскресенье к ним забрел Толя, как всегда, выпивший. Забрел не в первый раз, может быть — во второй или третий. Они, кажется, ссорились с Ольгой Викентьевной, то есть Толя без крика вообще не умел, а Ольга Викентьевна всегда говорит тихо. Она накрыла на верстаке, была там водка, и, как выяснилось, был там стакан с серной кислотой. Он оказался на верстаке случайно. Иван Иванович взял кислоту в транспортном цехе и в бутылке вынес через проходную для кого-то из приятелей. Ольга Викентьевна, значит, зачем-то налила немного в стакан. И Толя, уже пьяный, хватанул. Как это получилось, никто не понимает. Спасти его не смогли. Следователь считает, у Ольги Викентьевны есть мотив: Толя стал требовать, чтобы она освободила квартиру, которую он получил на заводе. Она говорит, что взяла кислоту вывести пятна. Иван Иванович держал бутылку в кармане старого пальто, говорит, там на два пальца оставалось.

— Ты знал, что она сидела? — спросил папа.

— Папа ничего плохого не хочет сказать, — быстро сказала мама, — он и следователю не говорил ничего плохого.

— Я и не видел ничего, — сказал папа. — Свинчивал трубы, услышал крик.

— А кто сказал, что она была в лагере?

— Толя Ивану Ивановичу сказал.

У меня начала отходить заморозка. Казалось, что все произошло очень давно. И была связь между тем, что Ольга Викентьевна убила Толю, и тем, что она никогда не проговорилась о лагере.

Я догадался спустя годы: она всегда жила с чувством вины. Потому догадался, что и сам, сколько себя помню, живу с тайным чувством какой-то вины. Не хочется в этом копаться. Оно не зависит от разума. Униженные всегда знают, что в чем-то виноваты. Наверно, палачи и преступники, которые скрываются от возмездия, делают пластические операции и живут под чужими именами в Южной Америке, этого чувства вины не испытывают. Им не так стыдно перед людьми, как жертвам. Им легче носить в себе прошлое.

Дуля кое-что разузнала через своего дядю-эксперта. Оказалось, что Ольга Викентьевна созналась в умышленном убийстве. Молодая женщина, к которой ушел Толя, беременна на седьмом месяце. Им нужна жилплощадь. Вторую квартиру Толе никогда бы не дали, ему ничего другого не оставалось, как требовать свою у Ольги Викентьевны назад. Таня ему не дочь. Ольга Викентьевна уверена, что у Тани есть право за давностью проживания, но юридически квартира висит в воздухе, это еще суд должен решать, не уголовный, а другой, по гражданским делам.

Дулин дядя сказал, что ищет у Ольги Викентьевны состояние аффекта в момент преступления, это может смягчить приговор.

Дуля пересказывала разговор с дядей, а у меня, наконец, включилось воображение. Все это время со дня приезда оно не работало. Отказывалось включаться, как будто сгорел предохранитель. А тут стали навязчиво возникать картины, как кадры в кинофильме. Ведут на допрос. Ведут с допроса. Камера, уголовницы, койка, Ольга Викентьевна не спит, смотрит в потолок. Я знал, что она не могла убить Толю из-за квартиры. Ни вменяемая, ни невменяемая, ни в состоянии аффекта, ни в помрачении ума, — не могла. Что-то в следственном изоляторе или на допросах с ней сотворили.

Нужно было увидеть ее. Ни о чем другом я уже не мог думать. Увидеть, сказать, что ничему не верю и благодарен ей за все. Если с ней что-нибудь сотворили, она мне расскажет…

Дядя Дули сказал по телефону, что это совершенно невозможно. Дулю он обожал, она, оказывается, выросла в его семье, была его любимицей. Но тут он ничего сделать не мог. Поразмышляв, сначала посоветовал обратиться к главному врачу (эксперты подчинялись главному врачу республиканской психиатрической клиники), потом решил, что и это ничего не даст, но можно попытаться через адвоката, Галину Николаевну Белозерскую, которая настроена в пользу Ольги Викентьевны не только потому, что назначена вести дело, но и по-человечески, очень старается, и, может быть, она через главного врача и устроит встречу. Дядя дал домашний телефон Галины Николаевны — они приятельствовали.

По телефону та никак не могла понять, чего от нее хотят и кем я прихожусь подозреваемой. Обещал объяснить при встрече. Адвокатская контора находилась в поселке велозавода в двух троллейбусных остановках от тракторного — помещение обычной жилой квартиры на первом этаже жилого дома.

Пышная и одышливая Галина Николаевна сидела в комнате с еще одним адвокатом, словно бы для контраста худым и высоким, и для разговора отвела нас с Дулей в маленькую комнатку напротив входной двери. Там на столе не было ни одной бумажки — комната предназначалась для разговоров с клиентами наедине, больше ни для чего. Быстро выяснив, что мы люди посторонние, ничего не знающие и не понимающие, Галина Николаевна вначале недовольно щурила глазки под тонкими нарисованными бровками, но увлеклась (наверно, перед любым слушателем увлекалась) и произнесла речь, словно уже выступала на суде:

— Она оговорила себя! Какая квартира?! Не смешите меня! Никто бы ее не выселил! Нет таких законов! Она прописана! Алкоголик спьяну брякнул — и она поверила? Она с ним двадцать лет прожила! Из органов выгнали, из партии выгнали, дошел до чернорабочего в литейном цехе — и она всерьез воспринимала, что он там спьяну нес? Вы меня извините! А если бы и всерьез? Допустим, поверила, решила, как она говорит, обеспечить дочь жилплощадью — так что, обеспечила? Она себя на десять лет обеспечила! Если решила убить из-за жилплощади, неужели не смогла бы сделать так, чтобы и комар носа не подточил? Так, как она, действуют в состоянии аффекта! Застукала мужика с бабой — аффект! Но год прошел, как он ее бросил! Если что и было, уже давно перегорело! Нашла личное счастье, завидный мужик, дачу строили, ей ничто не угрожало — откуда аффект?!

— Но она убила? — осторожно спросила Дуля.

— Да, она убила. В этой части Хадкевич поработал, да там и делать нечего было. Этот Иваныч показал: стакан стоял на верстаке, а Кобзев хлебнул из него, стоя возле бочки с водой, это десять метров, то есть он взял стакан и еще там расхаживал с ним несколько минут. Тут она никуда не денется. Сама налила, а потом ждала, когда он хлебнет. Как они хлебают, мы знаем. Знала она, что это смертельно? Это не так важно, как пытается представить Хадкевич. Я лично думаю, она об этом не думала. Говорит, наливала, чтобы пятно вывести. Она же не знала, что он явится на дачу, верно? Собиралась развести в стакане, потереть что-то там, не помню, пудреницу, что ли, а тут он. Но допустим — думала, знала, хотела убить и убила. Так ведь не за жилплощадь — тут все понятно, он поступил, если хотите, благородно, ушел с чемоданом, оставив ей квартиру, а если и попрекнул этим или даже стал бахвалиться, мол, передумал, — это чепуха, это гроша ломанного не стоит. Но ведь не без причины убила, так? Значит, он другое ей сказал.