Халтурщики

Потом в ее жизни снова появился Отт, и в его присутствии все малейшие компромиссы, на которые ей за все эти годы пришлось пойти, стали видны словно под увеличительным стеклом, но вместе с тем он предлагал ей от них освободиться. Бетти снова захотелось писать, и она верила, что способна на это. Он сделал ее голосом газеты. В должности главного редактора был Лео, но все знали, что мозг — она. Присутствие Отта в кабинете напротив возвращало ее к жизни. А за пределами газеты?

Он не пытался восстановить с ней отношения. Их походы за картинами и совместные обеды в его особняке ни к чему не вели. «Послушай, — напоминала себе Бетти, — он даже не сказал тебе, что был болен. И никогда не просил о помощи. Не связался с тобой, когда умирал. Ты не такую уж и важную роль играла в его жизни. У тебя нет права так сильно горевать».

Однажды, когда Лео надирался с коллегами, Бетти взяла такси, доехала до Авентина и встала перед остроконечным забором, окружающим старый особняк Отта. В нем ничего не осталось. Только картины, которые они собрали вместе: цыганка с лебединой шеей кисти Модильяни; винные бутылки и котелки Леже; гуттаперчевые синие цыплята и изумрудные скрипачи Шагала; уютный пасторский домик Писсаро — из печной трубы струится дым; кораблекрушение в бушующих водах Тернера — все это теперь бессмысленно висит в темноте. Она нажала на кнопку, звоня в опустевший дом, она понимала, что ее усилия тщетны и тем не менее жала на звонок до тех пор, пока кончик пальца не побелел. Потом она отпустила звонок, и в доме наступила тишина.

Когда Отта не стало, Бетти с Лео начали все чаще спорить о том, как управлять газетой. В офисе они свои разногласия старались скрывать, но с невеликим успехом. Так что они с тревогой встретили новость о том, что к ним едет человек из Атланты: Бойд, сын Отта, который собирался провести в Риме лето 1962 года перед первым курсом в Йельском университете.

Стремясь выслужиться, Лео запланировал ряд пышных событий, чтобы произвести на юношу впечатление, и послал в старый особняк Отта на Авентине уборщиц, чтобы они навели там марафет.

Подростком Бойд каждое лето на несколько недель прилетал в Рим к отцу. Кульминацией этих встреч были их разговоры тет-а-тет. Бойд воспринимал даже самые беглые комментарии отца как неопровержимые истины, в которых нельзя сомневаться, так же как в существовании планет Солнечной системы. Когда эти визиты подходили к концу, Бойд не хотел уезжать, он был готов бросить школу в Атланте и переехать в Рим к отцу. Но Отт его к себе не приглашал. Летя домой в самолете, юноша безжалостно высмеивал сам себя, вспоминая свои неловкие реплики, засевшие у него в голове, он считал себя идиотом и позорищем.

Теперь, два года спустя после смерти отца, Бойд, уже не мальчик, снова приехал в Рим. Ко всеобщему удивлению, он отказался жить в особняке Отта и предпочел поселиться в отеле. К тому же его не заинтересовали кутежи с Лео и остальными сотрудниками газеты. Бойд презирал алкоголь, не получал особого удовольствия от пищи, и у него не было чувства юмора. Он заявил, что приехал в Рим с целью изучить газетный бизнес. Но было видно, что его больше интересовало, как вел дела именно Отт. «Что об этом думал мой отец? — интересовался он. — А на этот счет он что говорил? Каким он видел будущее газеты?»

— Этот парень какой-то озлобленный, — заметила Бетти. — Тебе так не кажется?

— Ну, мне он вообще-то нравится, — возразил Лео, чуть не раздув из этого ссору.

— Я не об этом.

Бетти с Лео разошлись, только когда Бойд уехал в Атланту. Она любила говорить по этому поводу: «Мне достался магнитофон, а ему — газета».

Бетти вернулась в Нью-Йорк и устроилась редактировать статьи в женском журнале — в нем в основном печатались рецепты, в состав которых входил баночный грибной суп в неимоверных количествах. Она сняла в Бруклине квартиру с одной спальней, окна которой выходили на школьную площадку, и каждое утро ее будил детский крик. Она снимала с гвоздя на двери халат, садилась к окну и смотрела на них: мальчишки дрались, изучали содранные коленки и снова кидались в драку; новенькие девочки озирались в поисках друзей, не вынимая рук из карманов передников.

В Риме она больше не бывала.

«Половая жизнь исламских экстремистов» Внештатный корреспондент в Каире Уинстон Чан

Он лежит под крутящимся под потолком вентилятором и думает, с чего же начать. В Каире ежедневно происходит что-нибудь достойное публикации в новостях. Но где? И когда? Он вылезает с ноутбука в интернет и читает там местную прессу, но в голове не проясняется. Все эти пресс-конференции — как на них попасть? Откуда брать официальные заявления? Он бродит по Замалеку, району, в котором он живет, со слабой надеждой на то, что взорвется бомба — разумеется, не слишком близко, на достаточно безопасном расстоянии, чтобы сделать записи в блокноте. Возможно, статья под его именем попадет на первую полосу.

Но в тот день ничего не взорвалось. В последующие дни тоже. Он постоянно проверяет почту, ожидая гневного послания от Мензиса с вопросом, что же, черт возьми, происходит. Но вместо этого приходит письмо от другого человека, Рича Снайдера, который тоже хочет попробовать себя в роли внештатного корреспондента в Каире. Рич возвещает о своем неминуемом приезде и заканчивает письмо строчкой «Не могу дождаться нашей встречи!»

Уинстону он кажется дружелюбным. Но разве обязательно с ним встречаться? Он сочиняет теплый ответ: «Желаю хорошо долететь. С наилучшими пожеланиями, Уинстон».

И немедленно получает новое сообщение: «Надеюсь, ты сможешь подобрать меня в аэропорту! До скорого!» Он сообщает номер рейса и время прилета.

Уинстон что, должен привезти его из аэропорта? Они же вроде конкуренты? Может, это профессиональная этика. Из газеты об этом не сообщали. Но он ведь вообще не в курсе, как устроен мир журналистики. Поскольку ему все равно больше нечего делать, он вызывает такси и едет в Международный аэропорт Каира.

— Ты все же приехал, круто, — радуется Снайдер. Он берет молодого коллегу за плечо, а со своего сбрасывает сумку. Ему около пятидесяти, на нем военная куртка с распродажи и белая футболка, а на шее позвякивают собачьи медальоны, купленные в сувенирной лавке. Корона густых вьющихся волос, тяжелый лоб, из-под которого глаза-бусины мечут пронизывающие взгляды. Уинстону никак не удается отделаться от мысли, что Снайдер похож на бабуина.

— Снова оказаться на Среднем Востоке — это просто жесть, — продолжает Снайдер. — Как я устал, ты себе не представляешь. Я только вернулся с конфы по СПИДу.

— Чего по СПИДу?

— С конференции по СПИДу в Бухаресте. Такой тупизм, ненавижу получать награды. Журналистика — не соревнование. Не в этом суть, понимаешь. Ну да ладно.

— Вы получили награду?

— Ерунда. За серию статей для газеты — о больных СПИДом цыганских детях. Читал?

— М-м, кажется, да. Наверное.

— Брателло, да ты чего? Их же направили в Пулитцеровскую комиссию.

— Вас номинировали на Пулитцеровскую премию?

— Только направили, — уточняет Снайдер. — Направили на рассмотрение. Что меня бесит, так это то, что международная общественность бездействует. Такое ощущение, что никому и дела нет до СПИДа у цыганят. По крайней мере Пулитцеру точно. — Он показывает на свою сумку. — Не донесешь ее до машины? У меня проблемы с позвоночником. Спасибо. — Он открывает телефон-раскладушку и смотрит на экран. — Я такой параноик, все время боюсь, что позвоню по ошибке тому человеку, о котором треплюсь. Он же выключен, да? — и Снайдер закрывает телефон. — Обожаю Кэтлин, — продолжает он. — Ты наверняка тоже. Она просто супер. Еще на прошлой работе Кэт постоянно пыталась нанять меня кем-то вроде главного национального корреспондента в Вашингтоне. Но я тогда безвылазно сидел в Афганистане, и мне пришлось сказать ей, типа, «спасибо за приглашение, но, блин, не вовремя». Она до сих пор рвет на себе волосы. Упущенные возможности. Ну да ладно. Ты тоже от нее тащишься?