Хан с лицом странника
Шрифт:
— У-у-у… — Неслось из леса.
И вскоре другой голос отозвался с противоположного конца леса, а потом еще и еще затянули заунывную песню, подвывая друг другу. У Федора Барятинского все сжалось внутри. Сколько раз он слышал, стоя на крыльце своего дома в деревне, как где-то в лесу в зимнюю пору воют серые хищники, скликая один другого, чтоб соединив силы, напасть на одинокого путника, без жалости растерзав его, растащить на части по белому снегу, оставив к утру лишь обглоданные кости. Но сейчас, в начале лета, как могут волки подойти так близко к людям?! Нет, тут что-то не то…
Не только князья услышали жуткий волчий вой. Достиг он и татар, заставив и их вздрогнуть. Если люди могли перебороть в себе страх, то кони, замедлив шаг, замерли,
— Бегут! Гляди, бегут татары! — радостно закричал Петр Колычев.
Затрещали ветки и к ним подбежал разгоряченный Едигир, крикнув:
— За ними! Пока не опомнились — гнать надо! — и первым побежал к своему мерину, испуганно перебиравшему ногами.
— А как же волки? — удивленно крикнул вслед ему Алексей Репнин, — они где?
— Не бойся, волков не будет, — улыбнулся Едигир и сложив губы трубочкой, негромко воспроизвел низкий звук, так напугавший всех. Его мерин, услышав исходивший от хозяина волчий вой, едва не упал на колени, задрожав всем телом.
— Вот оно что… — Репнин был явно разочарован, — А я-то и впрямь думал, будто ты волков вызвал из леса…
— А ты разве не слышал? — спросил уже забравшийся в седло Федор Барятинский. — Кто из соседнего леска отвечал?
Они проехали, не останавливаясь, мимо убитых крымцев, и Федор брезгливо кривя губы, тихо сказал:
— Первый раз человека убил…
— Может то я попал? — запальчиво крикнул Колычев. — Какая разница кто. Лучше было, если бы они нас прирезали тут?
— Да я не о том, — Федор был необычайно задумчив и первые легкие морщинки прорезались на его высоком лбу, — ведь я человека жизни лишил… То вправе только Господь Бог делать…
— Ладно, умствовать, — к Колычеву враз вернулось доброе настроение и он возбужденно посверкивал своими васильковыми глазами.
— Не догнать нам их уже, — проговорил Едигир, вглядываясь в темнеющие вдалеке спины крымцев, — может и к лучшему. Куда едем?
— К нашим надо под Рязань пробираться, — ответил за всех Барятинский.
Об осаде и взятии приступом вражеского укрепления
Осаде укрепления предшествуют действия для ослабления врага. У врага, запертого в укреплении, следует уничтожить посевы и прекратить доступ продовольствия и подкреплений. Следует принять меры для охраны своего лагеря. Затем следует окружить врага рвами и стенами, испортить воду у врага, выпустить воду из его рвов или завалить их. Массивные оборонительные сооружения следует уничтожить при помощи машин. Заманив врага к воротам, где можно произвести вылазку, следует уничтожить их посредством конницы.
Поймав соколов, кобчиков, галок, сов и голубей, следует привязать к их хвостам воспламеняющиеся вещества и пустить во вражеское укрепление.
Из древнего восточного манускрипта
ОСАДА
Боярин Алексей Данилович Басманов удалился в вою вотчину вместе со своим сыном Федором Алексеевичем не только для присмотра за хозяйством, но и по причине более важной для него. Будучи уже в солидных летах, имея немалый воинский опыт, отличась в глазах государя при взятии Казани, удержал крымцев на Судбищах, когда против одного русского явилось по десять татарских всадников. Потом с Ливонией повоевал, взяв приступом Нарву. Опять ходил в Дикое Поле отбивать крымцев. Вместе с Иваном Васильевичем Полоцк брал. Успел и в самом Великом Новгороде наместником побывать. При царском дворе не последний человек… В окольничие пожалован… Его советы царь теперь слушает с тем же вниманием, что некогда к Адашеву прислушивался. Он первый заговорил, первым мысль подал Ивану с Москвы на время съехать и в Александровой слободе обосноваться, бояр к ответу призвать. Он же присоветовал войско отдельное завести, обособив его от прочих. Уж потом царь намекнул, мол, хорошо бы с
боярами разойтись как с неверной женой, но как сделать то сподручнее. Вместе думали и надумали назвать царские земли и людей на них опричными, отдельными, значит, от других земель. Дале он царю был не нужен. Потому и попросился от двора, указав на нездоровье, надобность раны подлечить в усадьбе, в тиши.Раны хоть и болели, но не настолько, чтоб с Москвы съезжать. Дела там горячие начинались и можно было пользу немалую извлечь, окажись он там. Только не мог Алексей Данилович терпеть далее подозрительный царский взгляд, губы, искривленные недоверием, и все чаще вспыхивающие лютой злобой серые водянистые глаза, длинный, словно что-то вынюхивающий нос, тонкие белые пальцы, снующие по угреватому лицу, постоянно скребущие быстро редеющие волосы. Все стало вдруг неприятно в любимом некогда царе, и он уже не мог держать это чувство в себе, скрывать от других, боясь ненароком проговориться, уличить самого себя. Уж лучше в поле под стрелы и кривые сабли, чем под немигающий Царский взгляд в тишине пустого и всегда жарко натопленного дворца. От жары случалось постоянно потеть боярину, ощущать на спине и животе липкий, дурно пахнущий пот, причинявший ему чисто телесные страдания и желание быстрее уйти их дворца, оказаться в своей прохладной горнице, где и дышится-то легче.
Но усилившаяся неприязнь к царю Ивану появилась не вдруг и не сразу, а вызревала, как побег на грядке, проклюнувшийся на свет и постепенно наливающийся новыми силами на благодатной почве, кормящаяся непрестанными рассказами о царской изменчивости, коварстве и похотливости.
Алексей Данилович и сам был охоч до девок, но трогать замужних баб считал наипервейшим грехом и другим того не прощал. А за Иваном Васильевичем грех этот водился и раньше, а последние годы он начал отличать именно замужних, зная, что не могут мужья их заступиться, слово ему поперек сказать. Кто противился, отправлял в поход или на воеводство дальнее, послом в иные страны и мало ли куда мог спровадить царь огромной державы одного человека, чей неосторожный, неприветливый взгляд не понравился вдруг ему.
Алексей Данилович начал вспоминать как царь Иван, бывая у него в гостях, пялился на жену бесстыжими глазами, а потом отправлял его то в Ливонию, то в Дикое поле… Гнев прилил к голове, но он справился, криво усмехнулся и тихо проговорил про себя: "Ну, царенька, прохвост ты, а не государь православный! Пес блудливый и смердящий, если только все было так, как мне видится". Он начал подсчитывать, когда и кто из детей его родился и через какой срок, но почти сразу запутался, осадил себя, переметнулся на другое. Вспомнились разговоры с новгородскими купцами, которым тоже хотелось большего постоянства в царских делах и поступках.
Не любил он их торговое отродье за вороватые глаза, загребущие руки, тянущие к себе все подряд, ничего не пропускающие мимо. "Кто смел, тот и съел!" — шутили они друг перед другом, выхватывая из-под носа товары подешевле, подряды на рыбу, муку, пеньку. Их неопрятность в еде, животная всеядность отталкивающе действовали на Басманова, стоило очутиться ему за одним столом с кем-нибудь из местных или заезжих мужиков с торговой сотни. Но и без них не обойдешься, как не крути, но от разговора не увернуться. Провиант ли закупить, сукна ли на одежду, или оружейный припас, а все с ихним братом толковать требовалось. Потом они уже сами тянулись к нему на двор, широко улыбаясь, лезли целоваться, расспрашивали о житье на Москве, делились своими бедами.
С одним из них, Саввой Заевым, он даже сошелся. Тот не набивался в родню и не тыкал под нос толстым кошелем, зато всегда выказывал уважение и услужливость, тут же раскланивался и уходил, как только хозяин вставал из-за стола. Он вез с Новгорода тонкое английское сукно, которого в Москве ткать не умели. Ему же они доставались от купцов, возивших товары с Архангельска, куда захаживали суда из Англии. Если жил Савва на Москве месяц, другой, то обычно раза три захаживал к Басманову на беседу.