Хань-вынь-ци Мын. Китайская Грамматика, сочиненная монахом Иакинфом
Шрифт:
Annotation
«Почетное место занимаетъ между литераторами Русскими почтенный о. Іакинеъ, и безспорно, первое между оріенталистами Русскими по своимъ практическимъ и полезнымъ трудамъ. Отнюдь не думаемъ мы унижать нашими словами другихъ почтенныхъ людей, занимающихся y насъ Востокомъ и его языками и литературами, каковы г-да Френъ, Шмидтъ, Ковалевскій, Сенковскій, и другіе…»
Николай Алексеевич Полевой
Николай Алексеевич Полевой
Хань-вынь-ци Мынъ. Китайская Грамматика, сочиненная монахомъ Іакиномъ. Напечатанная по Высочайшему повелнію. Спб. въ литографіи Гемильяна, 1838 г., въ 4, XXII и 237 стр.
* * *
Почетное мсто занимаетъ между литераторами Русскими почтенный о. Іакинъ, и безспорно, первое между оріенталистами Русскими по своимъ практическимъ и полезнымъ трудамъ. Отнюдь не думаемъ мы унижать нашими словами другихъ почтенныхъ людей, занимающихся y насъ Востокомъ и его языками и литературами, каковы г-да Френъ, Шмидтъ, Ковалевскій, Сенковскій, и другіе. Но никто изъ нихъ донын не показалъ однакожъ боле трудолюбія по своему предмету, не приготовилъ столько матеріяловъ для другихъ по своей части, не передалъ столько любопытнаго изъ того, что сдлалось ему извстно. Донын издано о. Іакиномъ около девяти переводовъ и сочиненій, касательно Китайскаго востока. Сюда принадлежатъ его Записки о Монголіи (путешествіе изъ Пекина до Кяхты, описаніе и исторія Монголіи); Исторія первыхъ
Обращаясь къ новому, только что изданному теперь о. Іакиномъ труду, его Китайской Грамматик, скажемъ, что сочиненіе это не уступаетъ важностью другимъ трудамъ нашего почтеннаго литератора, и проливаетъ совершенно новый и ясный свтъ на предметъ малоизвстный, и до сихъ поръ ложно представляемый, отличаясь своею ясностью, краткостью, систематикою, и полнымъ и совершеннымъ познаніемъ дла, отъ всего, что донын было писано о Китайскомъ языкъ и его грамматик.
Если съ одной стороны, надобно изумляться многообемлемости знаній человческихъ, то съ другой не мене изумительны ограниченность и односторонность нашего частнаго ученія. Увлекаясь какимъ нибудь однимъ предметомъ, какимъ нибудь однимъ занятіемъ, мы до того пренебрегаемъ все остальное, что ученое невжество наше становится иногда истинно смшнымъ. Исключительность ученія вашего производитъ гордое презрніе къ тому, чего мы не знаемъ, вредитъ общему просвщенію и образованію нашему, и благодаря тому и другому, до сихъ поръ поддерживается въ свт несчастное поврье и присловье: наука долга, a жизнь коротка. Наука долга и коротка, смотря по тому, какъ мы глядимъ на нее; долга она, если каждое знаніе постараемся мы знать до возможныхъ подробностей, и коротка, если званіе наше ограничимъ мы главнымъ, общимъ, существеннымъ. Намъ возразятъ, что такое знаніе недостаточно, поверхностно, но достаточне-ли его совершенное незнаніе? Что касается до обвиненія въ поверхности, то едва ли будетъ оно справедливо въ семъ случа. Возьмемъ въ примръ языкоученіе: можно ршительно выучиться всякому языку въ годъ, такъ чтобы читать и понимать все, писанное на немъ, и – жизни человческой не достанетъ на изученіе даже своего роднаго языка, которымъ говоримъ мы съ малолтства! Но должно ли назвать «поверхностнымъ» знаніе того или другаго языка, если я, вполн понимая писанное на немъ, умя передать сокровища его на свой языкъ, зная грамматическія основанія его, не могу писать на этомъ язык, не могу отдать отчета въ его исторіи, филологическихъ трудностяхъ, палеографической лтописи? Обратимъ нашъ примръ къ другому, и спросимъ: не долженъ-ли, напримръ, поэтъ знать главныхъ основаній естествознанія, или филологъ математики? Незнаніе самыхъ главныхъ основаній того м другаго не сдлаетъ-ли идеи ихъ неполными, мыслей сбивчивыми и ложными? Но такъ водится обыкновенно въ свт, и наши поэты увряютъ, что имъ для поэзіи вовсе нтъ надобности вдать великія тайны природы, a филологи говорятъ, что математика есть наука, изсушающая душу. За то ученые мстятъ имъ совершеннымъ презрніемъ съ своей стороны, хотя математикъ является не мене забавенъ, ограничиваясь только плюсами и минусами, a зоологъ не восходя дале копытъ и зубовъ четвероногаго. Какъ будто нарочно, каждый путается послъ сего въ мелкой дроби своего познанія, клеитъ частныя системы, загораживается отъ другихъ ученою номенклатурою, и дйствительно, каждая наука, изъ яснаго, чистаго простаго вднія длается схоластическою путаницею, говоритъ своимъ непонятнымъ языкомъ, становится какимъ-то Египетскимъ гіерофантисмомъ.
Неужели не явенъ и не ощутителенъ вредъ, происходящій отъ всего этого? если бы науки и знанія дружески подавали одна другой руки, совтовались взаимно, поясняли взаимно языкъ и идеи свои, истинная польза произошла-бы для ученія вообще, приложилась къ общественной практик, облегчила, упростила новыя открытія, сняла съ умовъ кандалы мелкихъ понятій и превратныхъ идей, происходящихъ отъ упрямой близорукости и ученаго невжества. Изученіе общихъ истинъ всякаго знанія полезно всякому, и поврьте, что оно совсмъ не трудно, если мы не затруднимъ его вздорною схоластикою и ложными системами.
Вс сіи мысли, неоднократно приходившія намъ въ голову, невольно пришли намъ опять при чтеніи любопытнаго сочиненія о. Іакина.
Есть y насъ какія-то закоренлыя особенно понятія о томъ, или о другомъ. Мы привыкли, напримръ, считать Бакона реальнымъ философомъ, Спинозу безбожникомъ, и къ такимъ предразсудкамъ принадлежатъ наши понятія о Кита вообще, и Китайскомъ язык особенно. Мы смемся надъ понятіями Китайцевъ объ Европ, но не въ правъ ли Китайцы смяться надъ нами, если бы слышали и понимали, что говоримъ и думаемъ мы объ нихъ? Ни одинъ изъ чуждыхъ нашего образованія народовъ не представляется намъ такимъ непонятнымъ, такимъ страннымъ, какъ Китайцы. Не постигая первобытной исторіи ихъ, не умя разгадать будущности Великой Небесной Имперіи, мы видимъ въ Китайцахъ что-то не человческое, окаменлое, пестрое, растительное, не вримъ мудрости ихъ философіи, величію ихъ политической самобытности, отчисляемъ ихъ въ антиподы рода человческаго. Намъ не совстно кажется оставлять въ забвеніи сотни милліоновъ самаго крайняго Востока, царство, имющее столь великое, политическое и нравственное вліяніе на Японію, Монголію, Среднюю Азію, восточный Индйскій полуостровъ, Малайскій архипелагъ, народъ, обладавшій великими тайнами искуства гораздо прежде насъ, и одинъ изъ древнйшихъ въ мір народовъ по образованію. Не споримъ о польз изученія Востока Санскритскаго, Арабскаго, Персидскаго, но почему забываемъ мы Китайскій Востокъ? Почему не хотимъ мы даже заглянуть въ Китайскую литературу? Изученіе ея неужели не подарило бы насъ новыми и важными истинами? Между тмъ, изученіе Китая, познаніе языка его и литературы совершенно пренебрежены въ Европ. Мы сохраняемъ еще донын множество ошибочныхъ извстій, какія доставлены были намъ старинными миссіонерами, вримъ разсказамъ путешественниковъ невждъ, мимоходомъ глазвшихъ на лаковыя жилища и изразцовыя башни Китайцевъ, извстіямъ переданнымъ черезъ десятыя руки, пустымъ компиляціямъ. Во Франціи только въ послднее время стали заниматься немного Китайскимъ языкомъ. Англія донын оказываетъ удивительное хладнокровіе къ Китаю, въ сравненіи съ темъ, что она сдлала для остальнаго Востока. Посл трудовъ О. Іакина, насъ, Русскихъ, конечно, не упрекнутъ въ подобномъ равнодушіи, вспомня притомъ посильные наши прежніе труды, и особенное попеченіе правительства нашего, которое учредило теперь практическую школу Китайскаго языка въ Кяхт, и каедру Китайскаго языка въ Казанскомъ Университет.
При непростительномъ небреженіи къ длу людей, отъ которыхъ зависитъ наука, удивляться ли, что толпа съ изумленіемъ смотритъ донын на Китайскія куклы и Китайскія буквы равно, и въ пестрот Китайскихъ письменъ видитъ какую-то тарабарскую грамату? Съ важностью повторяютъ намъ, что y Китайцевъ 100,000 буквъ; что Китайскія буквы суть затруднительные гіероглифы; что изученіе Китайскаго языка превосходитъ трудностью все, что только можно себ вообразить.
Не удивимъ ли мы нашихъ читателей, сказавши имъ то, въ чемъ убдили насъ прилежное чтеніе Китайской грамматики О. Іакина, и бесда съ симъ почтеннымъ хинологомъ нашимъ, не удивимъ ли, сказавши, что языкъ Китайскій есть одинъ изъ самыхъ легкихъ для изученія: что все говоренное намъ о безчисленности Китайскихъ буквъ и неопредленной символик ихъ – сущій вздоръ?
Рады будемъ такому удивленію, ибо посл того, конечно, каждому образованному читателю любопытно будетъ узнать дло нсколько подробне, и мы статьею нашею угодимъ многимъ. Порадуемся и тому, что этимъ воздадимъ мы должную справедливость труду нашего почтеннаго соотечественника.
Нтъ надобности восходить къ изъясненіямъ о томъ, что такое языкъ, и что такое письмена, или буквы. Языкомъ того или другаго народа называется собраніе извстныхъ, опредленныхъ звуковъ, коими тотъ или другой народъ выражаетъ свои идеи и понятія. Законы сихъ звуковъ непроизвольны, и всюду основаны они на непремнныхъ и однообразныхъ правилахъ, изъясняемыхъ всеобщею грамматикою, разнясь только въ произведеніи самыхъ звуковъ, и въ подробностяхъ развитія, что опредляется происхожденіемъ языка, мстностью, исторіею его, и составляетъ предметъ частныхъ грамматикъ различныхъ языковъ. Письмена совсмъ другое: это суть произвольныя, придуманныя
человкомъ начертанія, или замтки, которыми оставляетъ онъ для себя память звуковъ, какъ будто схватывая ихъ на лету, переводя ихъ, такъ сказать, изъ времени въ пространство, изображая для глазъ и зрнія. Письмена, или начертанія, будучи постепеннымъ созданіемъ человка, подвергаясь его вол и прихоти, долженствовали быть повсюду разнообразны, несовершенные, неполны и произвольны.Два рода понятій приходили въ мысль человка при составленіи письменъ.
По одному изъ нихъ, человкъ хотлъ замнить условными изображеніями цлые предметы вполн. Такъ звуки, означающіе, напримръ, понятія: солнце, человкъ, громъ, Перуанецъ изображалъ какими-то узелками, Мексиканецъ картиною, разные народы нарзками. Неудобства такихъ начертаній состояли въ томъ, что умножая число знаковъ до безконечности, не выражая ими отношеній между предметами, и оставляя темноту въ смыслъ, предметная азбука долженствовала быть затруднительна, многосложна и не точна.
Гораздо совершенне былъ другой родъ понятій, состоявшій въ глубокой мысли, которую разгадалъ человкъ, что вс слова состоятъ изъ немногихъ основныхъ звуковъ, и образуются только различною разстановкою звуковъ и придыханіями, и что слдовательно, если найти знаки для немногихъ основныхъ звуковъ, то перестановкою ихъ и знаками придыханій можно будетъ, при немногихъ знакахъ, выражать все безчисленное множество составныхъ словъ. На этомъ основана звуковая азбука, начало, и мсто изобртенія которой неизвстны. Напрасно мудрому Кадму и Халдеямъ приписывали прежде первое начало азбучныхъ письменъ: въ Индіи, колыбели человческихъ знаній, мы находимъ самую древнйшую, удивительно полную и самую совершеннйшую азбуку, Санскритскую. Впрочемъ, великое изобртеніе это могло совершиться во многихъ мстахъ отдльно; такъ Бертольдъ Шварцъ могъ изобрсть порохъ, не зная употребленія его Китайцами, и Европа могла вдать о компас и безъ знакомства съ отдаленнымъ Востокомъ. По крайней мр, при основномъ одинакомъ начал, ибо оно повсюду основалось на природ языка человческаго, мы ни какъ не можемъ отдать преимущества древности одной азбуки передъ другою, находя только, что вс они, даже употребляемыя просвщенными Европейцами, недостаточне и несовершенне Санскритской.
Спрашивается, что же такое Китайскія письмена: гіероглифы ли они, выражающіе полные предметы, безъ грамматическихъ подробностей, или буквы, выражающія только звуки, и вс притомъ подробности грамматическихъ отношеній? Собственно, они и то и другое. Это покажется сначала непонятно, но дло объясняется общею идеею, которая служитъ разгадкою всего быта Китайцевъ.
Идея быта сего достопамятнаго народа состоитъ въ томъ, что Китай представляетъ собою одно изъ громадныхъ явленій Восточной жизни, образованное въ слдствіе одного, предварительно философически и политически обдуманнаго, и неизмннаго, умственнаго понятія. Не знаемъ, когда переселилась на свое мсто, и какъ составилась эта отличная порода Азійцевъ, но переселеніе ея нкогда было, произойти ей слдовало; надобно было перенести ей и множество внутреннихъ революціи, тяжкихъ войнъ, непріятельскихъ нашествій, перетерпть систему удловъ и феодалисма, и наконецъ образоваться, не только въ политическомъ единодержавіи, но и въ неизмнномъ общественномъ порядк. Это мы видимъ отчасти въ Индіи, гд порядокъ основанъ на раздленіи кастъ. Индія можетъ быть покорена, завоевана, во ничто не измнитъ общественной конституціи Индусовъ, основанной на религіозныхъ раздленіяхъ. Еще выше конституція Китайцевъ. Она основана на умственныхъ выводахъ великихъ мудрецовъ, которыхъ потомство причло въ боги. Они установили основную идею своей религіи, своего правленія, отношеній подданныхъ къ государю, и постепенно изъ основныхъ идей ихъ образовался религіозно-политическій, общественный бытъ Китайцевъ. Положено, что основныя идеи всего суть неизмнны во вки. Но Китай не отвергалъ и не отвергаетъ прибавленія и раздробленія частностей. Отдленный географически отъ мятежнаго міра западной Азіи, онъ принимаетъ совершенствованія, новыя идеи и понятія, но присоединяетъ ихъ къ своимъ основнымъ идеямъ, оставляя сіи идеи неприкосновенными, приноровляя все новое къ систем древней и основной, и уподобляясь Океану, въ который вливаются рки и источники. Основная идея облечена въ Кита въ законъ и власть. Все исходитъ отсюда, но и законъ и власть суть блюстители только истины и порядка, которые признаны единожды навсегда, и должны кончиться только съ гибелью и истребленіемъ всего, какъ основные законы природы должны кончиться только съ разрушеніемъ міра. Изумительное, чудное, приводящее къ великой дум явленіе человчества!
Такъ и языкъ Китайскій. Въ отдаленнйшія времена, когда варварство тяготло надъ раздленнымъ Китаемъ, нсколько мудрецовъ опредлили число, рядъ и порядокъ идей и предметовъ, и придумали для нихъ знаки. Это были собственно гіероглифы, (принимая сіе слово, какъ символъ предметовъ, a не священное письмо, что означалось y Египтянъ словомъ гіероглифъ), и вс они грубо изображали даже подобіе самыхъ предметовъ, причемъ незримыя идеи выражались подобіемъ видимыхъ. Начертанія сіи потомъ измнялись, принимали свой характеръ, и окончательно перешли въ собраніе чертъ. Прибавками знаковъ стали изображать грамматическія отношенія одного предмета къ другому. Вс новыя идеи и предметы были приложеніемъ къ первоначальнымъ, и наконецъ составилась такимъ образомъ система письменъ, которыя не суть буквы, не суть гіероглифы. Въ нихъ, въ словар этихъ начертаніи заключаются вс идеи, вс прдметы, вс грамматическія отношенія, и они на вки неизм 23;нны образуютъ письменный языкъ, который употребляется литераторами и во всхъ общественныхъ сношеніяхъ, и котораго не пойметъ Китаецъ, если онъ ему не учился. Разумется, и нашей азбук надобно учиться, во разница въ томъ, что выучившись ей, мы можемъ все читать и понимать, a ученіе Китайскихъ письменъ соединено съ изученіемъ самыхъ идей, и потому при немъ надобно изучать идеи, и тогда только Китаецъ будетъ умть читать и понимать, когда онъ разуметъ связь и сущность идей написаннаго. Изученіе письменъ составляетъ посл сего изученіе философскаго, или ученаго, такъ сказать, языка, который совершенно разнится отъ простонароднаго, или разговорнаго. Самые знаки, или письмена, восходятъ къ основнымъ и труднйшимъ, по степени содержанія сочиненій, раздляясь на древнйшіе, позднйшіе, главные, сложные, прибавочные, и произношеніе ихъ опредлено и неизмнно въ Кита, хотя письмена съ ихъ идеями составляютъ между тмъ всеобщій язык всего Китайскаго міра, такъ, что произнося ихъ различно, ученый Кореецъ, Японецъ, Сіанецъ, Кохинхинецъ, не зная произношенія Китайскаго, поймутъ совершенно все, что имъ напишутъ. Это можно уразумть отчасти изъ нашихъ цыфръ: напишите Арабскими цыфрами 22, и Русскій скажетъ двадцать два, Французъ vingldeux, Итальянецъ venti due, Англичанинъ twenty two; они не поймутъ звуковъ, но поймутъ идею. Такимъ образомъ Китайцы осуществили y себя вполн мысль всеобщаго философическаго языка, которая приходила въ голову столь многимъ Европейскимъ ученымъ. Пояснимъ еще примромъ сказанное нами, что только ученіе доводить Китайца до познанія его языка письменнаго, или мандаринскаго, какъ назвали его миссіонеры: простолюдинъ нашъ, читая философскую книгу, не понимаетъ ее; переводя съ иностраннаго, мы иногда не знаемъ, какою формою Русскихъ звуковъ должно выразить то, или другое слово; кто не учился математик, тотъ не пойметъ книги съ математическими формулами. Но разница въ подобномъ незнаніи y Китайцевъ съ нами та, что тамъ нтъ произвола: даютъ читать, научивши сперва понимать; ведутъ отъ нисшаго къ высшему; власть и законъ установляютъ порядокъ ученія; съ нимъ соединяется общественная іерархія чиновъ и званій, такъ, что высшій чиновникъ гражданскій (отъ военныхъ ученія не требуется) непремнно долженъ знать боле нисшаго, и рангу, примрно, маіора не дадутъ знать боле полковника, a капитану боле ранга маіора. Дарованію открытъ полный путь; оно при ученіи ведетъ къ чинамъ и величію, и министръ Китайскій есть ученйшій Китаецъ, ибо ему извстно то, чего не знаетъ никто изъ стоящихъ ниже его, a простолюдинъ, кром того, что если бы онъ взялся за книгу высшую, нс пойметъ ее, но и длается преступникомъ, если не прошелъ порядкомъ письменной, или лучше сказать, ученой іерархіи, не выдерживалъ постоянно экзаменовъ, и не получалъ степеней, посл чего, постепенно открывается ему доступъ и на приличное по ученію его званіе въ обществ. Отсюда религіозное благоговніе Китайца къ письменамъ, ученое уравненіе, похожее на Индйскія касты, неизмнная письменная іерархія. Слдственно, на Китайскомъ письменномъ язык основанъ и держится весь политическій и общественный бытъ Китая, и явна ошибка Европейцовъ, говорящихъ, будто вся Китайская мудрость состоитъ въ изученіи азбуки, и что эта азбука состоитъ изъ опредленныхъ, ничего боле недопускающихъ знаковъ. Здсь ошибка въ томъ, что въ этой азбук , если угодно, включена вся мудрость, вс знанія Китайца; выучившій ее вполн изучилъ всю энциклопедію, а прибавки и идеи совершенно допускаются, во только идутъ отъ власти и закона, находящихся въ рукахъ самыхъ ученйшихъ людей Китая.