Ханидо и Халерха

Вторым вышел чукотский богач и шаман Кака. В тордохе было темно, но люди все-таки различали блеск его глаз на черном лице. Всем стало немного страшно, потому что воображение дорисовывало его оскаленные зубы, светло-красные, как оленьи легкие, обнаженные десны, его торчащие во все стороны грубые волосы. Кака закричал так громко, что где-то в углу тордоха зазвенел чайник. Чукча стал прыгать, словно пойманный арканом каргин, потом донеслась его совсем непонятная речь, топот, потом опять крик. Грохот бубна был похож на удары весеннего грома.

Тонкий гагарий крик Тачаны после этого грохота заставил людей вздрогнуть. Шаманка уже поняла, что камлание будет удачным, и сразу же начала неистовствовать. Ее прыжки — прыжки женщины, старухи — были отвратительны, безобразны, однако Тачана еще нарочно крутила своей длинной, будто приделанной головой, и до крайности доведенное безобразие вдруг оборотилось каким-то отчаянием, ожесточением, попыткой из последних сил соприкоснуться с чем-то недосягаемым, потусторонним. Старуха совсем не пела, не разговаривала, а только кричала, колотила в бубен и, трясясь всем телом, рассыпала треск и звон погремушек. Она быстро взмылилась: ошметки пены с ее губ летели в стороны, попадая в лица людей… Еще не пройдя до конца свой путь, шаманка вдруг позвала на помощь Каку и Токио. Это было неслыханным, но это случилось — и вот в тордохе загремели сразу три бубна, на трех разных языках, путано, с выкриками раздались причитания и песни.

Долго прыгали и шумели в тесном людском кругу шаманы. Но наконец они устали — и тут как раз оборвался их путь. Пурама поспешил вытолкнуть палкой затычку из онидигила. В тордох ворвался свет — и уставшие люди зашевелились.

Но передышки не было. Все заметили, что Тачана и Кака в упор смотрят на Пайпэткэ.

Первым заговорил Кака. Он заговорил по-чукотски, и Тачана сразу же перевела его слова:

— Перестань думать о Мельгайваче, оборви навсегда мысли о нем — и дух его отца покинет тебя. Тогда и всем улуро-чи будет легче. Слышала?

Пайпэткэ ничего не ответила.

— Ты слышала? — грозно повторила старуха. — К-кукул. Молчишь? Мэй, она не хочет послушаться нас. Не хочет. Придется тебе самому разговаривать с Мельгайвачом…

Пайпэткэ всплеснула руками, прикрыла лицо ладонями и громко заплакала.

Пурама вскочил, оглядел людей — и шагнул к середине. Он сел рядом с плачущей женщиной и зашептал ей на ухо:

— Нет, нет, не поддавайся, Пайпэткэ, слезам. Погляди — люди тебе сочувствуют. Ты только скажи что-нибудь, заткни рот шаманам.

— Чего это ты нашептываешь, Пурама? — раздраженно спросила старуха.

— Советую послушаться тетку…

— Это не только я говорю. Кака и Токио говорят то же.

— Что? — вздрогнул Токио. — Разве я говорил? Кто слышал, что я говорил?

— Как же? Ты ведь отгонял вожака духов отца Мельгайвача. Я видела. Я в это время как раз высмотрела гнездо духа. У Пайпэткэ в сердце ножевая рана — там и гнездо. Ты отгонял духа, а я высматривала…

Токио удивленно поднял бровь, глаза его заблестели.

— Никакого духа я вовсе не отгонял, — сказал он. — Ты, наверно, меня с Какой спутала. Я только стоял в конце пути и следил, как вы вдвоем будете бороться с ним.

— Не может быть! Неужели мои глаза отупели. Значит, ты отгонял, мэй?

— Я, — ответил Кака. — Я около тебя пробегал…

— Ой, дети мои! Ой, глаза мои! — воскликнула старуха, с усилием открывая и закрывая глаза. — Могла ошибиться, могла, старая стала. Но это совсем неважно. Слушайте дальше. Вот духа удаганки я так и не нашла. Он, видно, в ее крови спрятался.

— Что от меня вам надо! — неожиданным криком заглушила ее Пайпэткэ. — Что? Крови моей хотите? Крови? Режьте меня, режьте! Напейтесь крови моей — и успокойтесь. А я не хочу жить, не хочу!

Несколько женщин бросились к ней, чтоб успокоить и не дать снова потерять ум.

Шаманы притихли.

И лишь немного спустя в тишине снова послышался голос Тачаны. Голос этот был по-прежнему твердым и беспощадным:

— Кровь ее нужна не нам. Она нужна злым духам. Может, ее ребенок как раз и нанесет ей ножевой удар. А след в ее сердце уже есть — это будущий след. Но у нее есть и спасение. Пайпэткэ надо отдать замуж на большого шамана. Мои духи давно узнали, что лучшим ее покровителем стал бы шаман Ивантэгэ. Только он поможет ей избавиться от чукотского и якутского духов. Я Пайпэткэ не чужая и потому не хочу, чтобы племянница моего мужа всю жизнь носила в своем сердце злых духов и страдала от этого… Великий шаман Токио! Ты все слышал. Надеюсь, ты подтвердишь все, что сказала я. Ты сегодня был рядом со мной…

— Я? — обернулся Токио и теперь удивленно поднял обе брови. — Я вовсе не был рядом с тобой. Я все время был рядом с Ярхаданой. — Якут протянул руку к красивой молоденькой девушке и потрепал ее по щеке. Та схватила его руку — и моментально укусила ее. — Ой! В ней тоже сидит злой дух. Это он ее зубами кусается…

Весь тордох так и грохнул дружным раскатистым смехом. А Пурама от удовольствия не захохотал, а заржал, как лошадь.

Когда люди отвели душу, якут продолжал:

— Да, ты права, старуха. Права. Есть в сердце Пайпэткэ рана. Но глаза твои отупели, совсем отупели. Была ты рядом с сердцем — а не разглядела, какая это рана. Каку ты со мной спутала? Спутала. Так же и насчет раны. Это совсем не будущая рана от ножа. Это рана от твоих слов, от твоих ругательств и оскорблений. Я был далеко — а все разглядел. А ты…

Тачана перебила его:

— Значит, ты камлал затем, чтоб меня преследовать? Чтобы мною рассмешить Ярхадану? А судьба улуро-чи не беспокоит тебя?

Это уже был серьезный упрек и серьезный разговор. Куриль, до сих пор сидевший без движения, как мертвый, зашевелился и кашлянул в кулак.

"Ты, шаманчик, может, и умеешь таращить глаза и притягивать к себе взглядом. А на язык ты еще зелен", — торжествовала Тачана, качая перед лицом якута своей лошадиной головой.

Токио поднял глаза к онидигилу и, не опуская их, спокойно ответил:

— Одну юкагирку спасу — и то хорошо. Куда ж мне болеть за весь юкагирский род!

Эти слова будто стегнули шаманку по лицу — голова ее вздрогнула и перестала качаться.

— Но ребенок-то — от Мельгайвача! — бешено выкрикнула старуха. — Ты что, саха [63] , одну защищаешь против всех нас?

Теперь вздрогнул Токио. Это уже был вызов, страшное обвинение. У Куриля вздрогнули ноздри, губы его зло сомкнулись — и это означало, что сейчас он что-то скажет. Однако Токио приподнял руку, как бы окорачивая его.

— Значит, ты предлагаешь убить ребенка? — спросил он и так сощурил глаза, что люди совершенно замерли, испугавшись и этих слов, и этого взгляда.

63

Саха — самоназвание якутов.