Ханидо и Халерха

Вот поживешь — и увидишь: сейчас они шкурки берут за чай и табак да горькую воду, а потом за белый песок заберут оленей… Духов своих они напускают, и тундру портят тоже они.

— Гы! Да какой же расчет им портить тундру, если им мясо потребуется? Какой же расчет портить людей, если мы шкурки им добываем? — возразил Куриль, радуясь, что чукча запутался.

— Не знаю, — пробурчал Чайгуургин. — Камланил не кто-нибудь, а Кака! Другому я, может, не поверил бы. А у Каки сильные келе, сильные и надежные. И сам он шаман надежный, потому что богатый. Какой ему смысл меня-то обманывать? Мы с ним друзья, сам предпочел быть шаманом, а не головой.

— А откуда же у него взялись такие сильные и надежные духи? — не выдержал Пурама.

Чайгуургин вздрогнул и вытаращился на Куриля: как, мол, этот человек смеет встревать в разговор? Однако Куриль чуть улыбнулся, давая понять, что на вопрос надо ответить.

— Могу сказать, откуда у него эти келе, — перевел хозяин недобрый взгляд на Пураму, — Могу сказать… О духах отца Мельгайвача ты, мэй, что-нибудь слышал? Думаю, слышал. Так вот Кака завладел ими. Давно завладел! Все чукчи знают об этом.

Пурама выпрямился над столом, быстрые глаза его забегали туда-сюда — он готов был прослыть последним на земле человеком, но дать волю своему языку.

— А улуро-чи знают другое! — выпалил он. — И не только улуро-чи. Не мог Кака завладеть этими духами. Их давно передушил Токио. Остался один вожак. Это на большом камлании было! Куриль может прогнать меня, пусть я пешком обратно уйду, но я должен еще сказать. Совсем недавно Кака был на камлании — у нас, на Соколиной едоме, и он всем людям сказал, что этот вожак духов вселился в тело вдовы Сайрэ. Его келе гонялись за этим духом, он хотел его задушить. Вдвоем с Тачаной они гонялись за ним!.. Убей меня первый весенний гром, если я вру. Куриль! Они же были на этом камлании…

— Ну, хватит язык распускать! — одернул его Куриль и, насупившись, принялся грызть жилу.

Наступило молчание. Оно длилось долго. Уже подали вареное молодое мясо, поставили кружки для чая, уже начали дружно есть, а разговор никто не осмеливался продолжать.

Наконец Куриль кивнул в сторону Пурамы и тихо сказал:

— Они говорили правду — так было все…

— Не знаю. Кто знает?.. — примирительно проговорил Чайгуургин. — Может, шаманские сложности…

— Мы Каку вчера встретили, — спокойно сообщил Куриль. — Поехал в наши края…

— А зачем? А на ярмарку не поедет? И к тому же скоро отел…

— Вот и я обо всем этом подумал.

Перестав есть, Чайгуургин вдруг достал огромную трубку, выстроганную из корневища, натолкал в нее табаку толстым пальцем, закурил, зажмурился от едкого дыма и, протирая кулачищем глаз, проговорил:

— Да… Ты меня, мэй, заставляешь думать о Каке совсем с другого конца…

— Там у меня, на Малом Улуро, плохо со вдовой Сайрэ, — сказал Куриль, вытирая ладонью рот. — Тачана ее травит. А она вот-вот принесет ребенка от Мельгайвача. И как раз Кака поехал туда — Тачана его вызвала: он с ней заодно. Я предупредил Каку. Думаю, все обойдется. Но ты все же пошли туда человека и свое послание передай… Нам с тобой, Чайгуургин, наперед тоже надо быть заодно. Совсем ни к чему, чтоб люди наши во вражде жили. Иначе Друскин обоих нас призовет и бумагу царю напишет…

Голова чукчей вздохнул:

— Вот как бывает: уедет в тот мир умный человек — и гляди, как бы без него плохо не было… Ты передай, как сумеешь, мои добрые пожелания старику Сайрэ. — Чайгуургин вытащил из-за пазухи деревянного человечка, висевшего на тоненьком ремешке, поцеловал его и опять спрятал.

— Старик от шаманства перед смертью отрекся, — сказал Куриль, глядя исподлобья на чукчу. А у чукчи вдруг поднялась и опустилась рука — он, наверно, хотел перекреститься, но почему-то не решился. — Кстати отрекся, — добавил Куриль и потянулся к мясу. — А то ведь Тачана обвинила в его смерти чукотских духов. Могла бы опять начаться вражда. А тут все замутилось, запуталось.

Вместе с хозяевами гости съели два котла мяса, выпили несколько медных чайников чая, вдоволь полакомились прэрэмом [69] .

Хозяева совсем не подали горькой воды. Чайгуургин в жизни придерживался строгих правил, он даже имел одну жену — в отличие от других чукотских богачей.

В дорогу отправились на другой день, хорошо выспавшись.

Чукчи снарядили пять нарт. Везли они мятые шкуры, выделанные камусы и пыжики. Одна нарта была целиком нагружена песцовыми шкурками. Чайгуургин взял с собой Кымыыргина: на оленегонных состязаниях будут участвовать кауреляне [70] , любители резать лямки, — а Кымыыргина они знают и будут побаиваться. Лелехай, как и Петрдэ, с собой никого не взял.

69

Прэрэм — чукотское лакомство. Вареное мясо жуют, смешивают с топленым костным жиром и замораживают.

70

Каурелянами западные чукчи называли восточных чукчей, живших на восточном берегу Колымы.

Хорошо ехать в апреле: ни холода, ни пурги, снег осел и окреп — олени бегут уверенно, потому что копыта их совсем не пробивают наста.

Караван вел Пурама — знаток всех ближних и дальних озер. Куриль и Чайгуургин сидели рядом на самой последней нарте. Весь день ехали по Халарче. Это была совсем ровная, как доска, тундра, на которой лишь кое-где возвышались холмы.

К вечеру добрались до озера Артамон — и здесь заночевали, устроившись в глубоком сугробе.

А следующий день был туманный и мрачный. Туман не мог разогнать даже морской ветер, и Пурама только каким-то чутьем определял направление. Уже на середине озера догадались, что едут не по тундре, а по льду, занесенному снегом. Потом показалась большая черная сопка — и все обрадовались: это была единственная едома у озера Артамон. Ехали правильно. Вскоре показались деревья. Огибая холмы и пересекая озера, выбрались наконец к Стадухинской протоке. Рядом была Колыма — Кулума по-чукотски, по-якутски, по-ламутски и по-юкагирски.

Величественная река открылась сразу во всю ширину; где у нее начало, а где конец — об этом даже страшно было подумать. Почуяв слишком незнакомое место, олени на ходу начали наклоняться, обнюхивать снег, прислушиваться. Но путники уже не следили за ними. В невозмутимом спокойствии спала Кулума подо льдом. Однако по берегам ее возвышались огромные черные скалы — и было что-то затаенное, сокрытое холодом и тишиной в этом ее молчаливом величии.

Олени сами собой остановились, а люди встали с нарт, и каждый замер на месте.

Колыма… Она некогда была молодой. Она родилась где-то в далекой тайге, среди гор, и никто ее за речку настоящую не считал. Петлял ручеек этот между камней, пропадал в болотах. Он боялся пересохнуть, пропасть — и потому стал искать море-бабушку. Как всякое юное существо, Колыма сильно петляла в жизни и в поиске. И не заметила она, как повзрослела и как стали появляться у нее дети. Очень доброй была река к людям — и потому детей своих она называла самыми лучшими именами, а учила их только добру. Реке Балыгычан мать Колыма сказала: "Людям не хватает еды — и ты разведи для них много рыбы". Другой дочери — Коркодон велела быть узкой и высокобережной — чтобы люди под берегами прятались от холодов. Река Анюй родилась самой последней, но и ей она приказала: "Пусть на твоих берегах густо растут тальники — чтобы люди у огня согревались, пусть разведутся возле тебя куропатки и зайцы — чтобы люди сытыми были". Из всех многих своих детей Колыма одну только дочь попросила помогать ей самой: "Старая стала я, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться. А мне ведь надо море искать. Ты, Омолон, пораньше меня буди". И стала могучей, неспокойной река Омолон. Раньше всех — во второй половине мая река эта вдруг ломает свой лед и теребит, будит старушку мать.