Ханна

— Я бы вам этого не простил, — говорит Квентин.

— Вы должны увидеться и поговорить с нею.

"Не было ни одного шанса, чтобы он согласился, но я не могла ему об этом не сказать, Лиззи".

Он даже не удосужился ответить и продолжал поедать странный паштет, который она подала, совершенно не интересуясь, из чего он приготовлен. Он еще ничего не сказал ей о письме, в котором шла речь о Лотаре Хатвилле и Мике Гунне. Сейчас, при виде Квентина, она корит себя за то, что обратилась к нему. Да и что, черт возьми, он мог бы сделать? "Ты должна бросить эту привычку всюду искать Менделей, чтобы решить проблемы, которые сама и создаешь. К тому же он, возможно, не заходил к Соумсам и не читал твоего письма".

Она говорит, что ей нужно отлучиться на пару часов. Идет в лабораторию и совершенно бесцельно торчит там некоторое время. В лаборатории — никого, даже сестры Вильямс не пришли. На улице тоже совсем пусто.

Когда она вернулась, Квентин снова спал, и в руках у него была единственная ее книга на английском языке: "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Он, наверное, сумел прочесть страницы две-три. Она садится за стол и принимается составлять сокращенный список того, что ей действительно нужно, уточняя количество растений. Потом, хотя это отнюдь не доставляет ей удовольствия, пытается как можно тщательнее залатать лоскутами от своего старого фартука дыры на его рубашке. У нее только черные и ярко-красные нитки. Результат, как она и ожидала, оставляет желать лучшего…

Вторая часть дня проходит в какой-то странной обстановке. Она читала сначала Лермонтова, потом Лихтенберга на немецком. Ей пришлось придвигать стул к окну по мере угасания дня, и через каждые восемь — десять страниц она смотрела на Квентина Мак-Кенну, отмечая странную игру теней на его лице. Он был отчаянно худ, однако его мускулы, натянутые, как канаты, говорили никак не о слабости.

— Вы мне кое-что обещали по поводу Лиззи.

Она не заметила, когда он проснулся и как долго наблюдал за нею.

— Я выполню то, что обещала.

Он кивнул.

— Хотите чаю?

Опять голова качнулась: нет. Она откладывает книгу и спрашивает:

— Вы на самом деле хотите пересечь всю Австралию пешком?

— У вас есть карта?

— Карта у нее есть. Целый час он объясняет, как и где проложен его маршрут. Этот план родился у него в голове шесть лет тому назад, и он обдумал его еще в тюрьме, куда попал после резни на шхуне. Сначала он хотел пересечь континент на верблюдах, которых в ту пору привезли с Азорских островов. Однако в конце концов решил, что отправится пешком и один, даже без кого-либо из своих друзей-аборигенов, которые и научили его, как выжить в пустыне. На все, по его расчетам, может уйти до сорока месяцев.

Единственное окно комнаты Ханны выходит на юго-запад, и в нем видно красное заходящее солнце.

— Я просил вас составить точный список…

— Он уже готов.

— Вас будут снабжать всем необходимым. Да, и в мое отсутствие. Я обо всем договорился. Один малый, его зовут Кланси, займется отправлениями. Вы станете платить ему фунт в неделю, самое большее — тридцать шиллингов.

— Как только Кланси найдет ее, это будет значить, что Квентин начал или вот-вот начнет свой долгий путь.

Опять молчание. Он сел на кровати, которая уже вся ушла в тень; она едва видит его глаза, но тем не менее догадывается, о чем он думает. "Ведь тебе тоже этого хочется".

— Я могла бы это сделать, — говорит она.

— Вы так уверены, что знаете, о чем я вас попрошу?

— Думаю, что да.

— И согласились бы из жалости?

— До этого вы не очень-то плакались, так зачем же начинать сейчас? Он покачал головой.

— Это то, что называется заткнуть пасть, верно? Однако вы очень смелы. Я сочувствую мужчине, которого вы решились полюбить, этому поляку.

— Ну, это уж совсем не ваше дело.

— Согласен. Молчу.

— Сейчас?

— Да, пожалуйста.

Она снимает пеньюар и вот уже стоит прямо перед ним в лучах заходящего солнца, освещающих только ее.

— Вы не могли бы расплести волосы? Она делает то, о чем он попросил.

— Повернитесь медленно.

Она опять поворачивается. А потом ложится рядом с ним по знаку, который он делает, едва ли веря, что найдет в ней ответ. Он даже не касается ее тела, хотя их разделяют какие-то сантиметры. В этом неподвижном молчании проходят долгие минуты — до тех пор, пока последний луч солнца не гаснет в комнате. Тогда Квентин встает и одевается.

— Теперь еще о двух вещах, — говорит он. — Сначала о Хатвиллах: они вернулись в Мельбурн. Мне удалось поговорить кое с кем в Гундагае. Вы совершенно правы: он не способен убить свою жену. Они собираются в Европу примерно на год. Кстати, Элоиза никогда не пыталась разузнать что-либо о вас, она даже не знает вашего имени, и ей на это наплевать. Вы ее совсем не интересуете. Он вам наврал, и вы, надеюсь, хорошо это поняли.

— Ну а второе?

— Гунн. Он мертв.

— Это с ним вы дрались?

— Зачем вам знать? Без Гунна ваш Хатвилл совершенно безоружен, что и требовалось доказать. Как зовут этого типа, который сейчас в Сибири?

— Визокер. Мендель Визокер.

— Если он когда-нибудь окажется в Австралии, мне будет интересно с ним встретиться. Кланси будет знать, где меня найти. Ханна!

— Я знаю, — ответила она. — Лиззи!

— Да, только это. — Он быстро подошел к кровати и легонько поцеловал ее в губы. — Спасибо.

Вскоре после его ухода, часов около десяти вечера, она села за четвертое письмо Менделю: "Мендель, у меня получилось; и скоро я буду очень богата. Правда, не сказать, чтобы я была так уж счастлива, но когда то, что ты задумала, претворяется в жизнь, это радует. Тем более, если ты ростом не больше стула, ты девушка и тебе еще нет восемнадцати. Вы, конечно, можете и смеяться. Однако Пигалица все-таки довольна собой…"

Она подумала, стоит ли писать о деле Хатвилла. Нет, это его только обеспокоит, а у него и так в Сибири хватает забот. Она лишь упомянула имена Квентина и Кланси, добавив, что как только Мендель приедет в Австралию, она познакомит его с Квентином: "Он вовсе не любовник мой, не думайте так".

Говоря о своих финансовых делах, она написала, что ей нужно еще несколько месяцев, чтобы по-настоящему встать на ноги. После этого начнется второй этап, который должен принести ей намного больше.

"Короче, все идет хорошо, Мендель, крепко целую вас".

Писала и думала, что Мендель никогда не прочтет ее писем. Она с таким же успехом могла бы писать Господу Богу и ждать ответа.

В последний день года и в новогоднюю ночь она опять осталась одна. Снова пришлось отклонить приглашения Мак-Кеннов, Огилви, сестер Вильямс, Мэгги Мак-Грегор, братьев Руджи, которым нелегко было втолковать, почему она хочет провести в одиночестве ночь рождения Нового года. А между тем Коллин, более чем кто-либо другой, укрепляла ее в этом желании: разрушительная работа болезни все яснее проступала на лице ирландки.