Харама
Шрифт:
— Ужасная личность. Порабощает! Скажи, ну можно так жить на свете? Немыслимо! Это вредно и для здоровья, и для всего прочего. Ну как можно!
Она сказала:
— Послушай, вы возвращаетесь в Мадрид поездом?
— Мы? Конечно, поездом, как же еще?
— Не знаю, глупый вопрос, не обращай внимания. И когда будете в Мадриде?
— Ну смотри: если отсюда поезд отходит в двадцать два тридцать, да еще добавь двадцать минут на опоздание, значит, без десяти одиннадцать… Ты что смеешься?
— Ничего, ты такой симпатичный, так интересно говоришь… — Она замолчала и
— Ну вот, ты уж и издеваешься. Слова сказать нельзя, вы сразу набрасываетесь, как шакалы. — Он горестно покачал головой. — Посмотрите, как ей весело. Пустячок, а человек уже счастлив!
— Ой, Сакариас, бог с тобой, я не издеваюсь, честное слово, ты совершенно не прав, просто меня насмешила эта точность, понимаешь, мне так понравилось, как ты это сказал…
— Ну как я это сказал? Как?
— Не могу объяснить, да и что за вопрос! Манера, что ли? А больше тут и объяснять нечего. Мне понравилось, как ты сказал, показалось забавным. Что еще ты от меня хочешь?.. Ну, послушай, в общем так: тут нечего и понимать, а если ты и этого не понимаешь, значит, совсем дурачок, и, пожалуйста, не заставляй меня говорить еще, не то я тебе и не такое скажу, если начну дальше объясняться.
— Как же мне не спрашивать, раз в твоем объяснении я вообще никакого смысла не вижу.
— Тогда тем более, вот по этой самой причине, да к тому же все это глупость одна, если я сама не знаю, зачем это сказала и что хотела этим сказать, и вовсе ничего не знаю…
— Теперь ты не горячись, да и с чего?
— Меня зло берет.
— Да почему?
— Почему? Кто его знает. И откуда мне знать? И не все ли равно?
— Тогда почему ты со мной так разговариваешь?
Мели посмотрела на него, опустила глаза и сказала:
— Не знаю, Сакариас, я дура, всем давно известно, что мне нравится, когда терпят мои фокусы, понимаешь. Должно быть, из-за того, что я девушка благородного рода и считаю, будто…
— Ой-ой-ой-о-о-ой, остановись!.. Стой, детка, не разгоняйся так, прошу тебя! Ты вошла в раж, что за дикость! Кидаешься с неба прямо в ад, минуя чистилище. И как круто поворачиваешь, с ума сойти! Так и полпокрышки можно на асфальте оставить при каждом повороте, честно, не преувеличиваю.
— Так вот, не сомневайся, все так, как я сказала… меня разозлит что-нибудь, а я вымещаю это на ближнем. И знаю ведь, что это так. Ну хорошо, вот теперь… Даю тебе слово, что теперь мне хочется плакать… Сакариас, почему ты не треснешь меня?
Марияйо уперлась локтями в стол, залитый вином, и сказала:
— А он прав! — И подперла голову руками. — Ты подумай, вот и сейчас совсем про время забыла. Помнишь не помнишь, а жить только сейчас начинаешь, правильно? Завтра-то ведь все опять по новой.
Фернандо сказал из-за ее спины:
— Такова жизнь, солнышко, не надо ее переворачивать. Хорошие минуты проходят быстрей, чем плохие. Но от этого они не перестают быть хорошими!
Марияйо взглянула на него:
— Что в них хорошего? Только все ждешь чего-то, вот и все хорошее.
— Ты увидишь, в следующее воскресенье, — вмешалась Мария Луиса, — понимаешь,
в следующее воскресенье мы снова приедем сюда и устроим такую гулянку, каких свет не видывал.— Все равно ничего не изменится, следующее воскресенье пройдет, как и это. С чего ему длиться дольше?
Появилась луна, она поднималась над оградой, как огромная, заглядывающая внутрь сада мертвая голова, и постепенно проступали ее вечные, неизменные черты.
— Да, а вот мы, по крайней мере, не можем позволить себе забыть обо всем, — сказала девушка из Легаспи, — нам обязательно надо знать, который час. В пять минут одиннадцатого, сами понимаете, — прямым ходом на станцию.
— Ну вот еще! — запротестовал Федерико. — Что за спешка? Зачем нам стоять двадцать минут, глядя друг на друга, пока не появится поезд? Не надо бежать: кто вперед кинется, тому потом остальных дожидаться, так что ни к чему торопиться.
— Ладно, ты делай что хочешь, а я в пять минут одиннадцатого отсюда испаряюсь. У меня никакого желания нет опаздывать на последний поезд, который наверняка будет битком набит, уж я это знаю.
— Ничего не случится, если ты его и пропустишь: уедешь на следующем, в четверть двенадцатого.
— Какой умный! Смеешься, что ли?
— А что, тебе так важно вернуться к определенному часу?
— Вот чудак! Спросишь моего отца, он тебе ответит.
— Значит, строгий у тебя старик, а? Поколотит?
— Ну, не зною, я его никогда не доводила.
— Старый, видать. Небось носит фланелевую фуфайку?
— Слушай, над моим отцом ты лучше не смейся, понял?
— А что плохого я сказал?
— Посмейся еще, и я тебя припечатаю бутылкой, болван!
Луна освещала и тех, кто сидел за столом возле стены, куда из-за густой листвы не проникал электрический свет. Мели откинулась назад так, что глаза ее снова оказались в тени, а лунный свет заливал ее фигуру. Она закинула руку за спинку стула. Сакариас в темноте шарил, отыскивая среди листьев руку девушки.
— Надо, чтобы воскресенья были в два раза длинней остальных дней недели, — сказал Самуэль, — правда, Марияйо? Скажешь нет? Пока этого не сделают, ничего путного не будет.
— Лучше в три. Чтоб стали такими же длинными, как будни. Тогда еще куда ни шло.
— Ну, вы нахалы, вам подавай все сразу.
— Не все, но кое-что.
— Какие претензии, безобразие! — сказал Фернандо. — Слушай, у тебя такая мрачная жизнь там, где ты работаешь? Я-то думал, что в барах весело.
— Сказал тоже! Весело — это если со стороны глядеть. А если изнутри — ад кромешный. Жуть, ты себе представить не можешь.
— Я вижу, осточертело тебе там!
— Сыта я, сыта по горло всем. Тебе этого не понять. Слава богу еще, что я вспоминаю об этом только вот в такие дни. На неделе все забывается, потому и тяну лямку.
— Значит, сама этого хочешь, — улыбнулся Фернандо. — Ты — такая девушка… Смотри, как все просто: подцепляешь какого-нибудь богатенького, а потом — немножко удачи, немножко риска, и он тебя избавит от всех забот, навсегда. И будешь жить, как говорится, a la gran dum'on[27].