Harmonia caelestis

18

Ну как там, Бела, на небесах? благодать? спросил неожиданно мой отец, пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре.

19

Бела Барток назначил моего отца королем Венгрии. Мицу, душа моя, твоя маленькая немощная страна в беде, я сделаю тебя королем, будь правителем мудрым и мирным; многого обещать не могу, получишь рояль, хористок и полк улан, уланы успокоят твою семью, как обычно бывает, не так ли? король успокоит страну, как обычно бывает, не так ли? Так оно и случилось. Особенно органично мой отец смог использовать рояль и хористок («О, раскрой свои черные крылья!», или: «Бей, звени, мой маленький молот, в бешеном ритме!», или: «Минор! минор! мажор! минор!»), а с уланами пришлось повозиться, поначалу он определил их на работы по дому (мытье посуды, покупки и огородничество, прежде всего прополка, которой никто не хотел заниматься), затем поручил их Гайдну, переписывать ноты, пока наконец, преодолев дихотомию западничества и мадьярофильства, не бросил их против Австрии, что выглядело логичнее выступления против Румынии — в свете бартоковской любви к румынской народной музыке. Невзирая на занятость, ведь в ту пору он должен был ежедневно ходить в свой офис, мой отец стал во главе армии, гарцуя на своей гнедой кобылице. Наездником он был никудышным, но между двумя падениями сидел на лошади с бравым видом и слегка склонив голову набок, будто внимательно наблюдал за происходящим.

20

Народ Канижы, сполна настрадавшись от басурманов, всем сердцем жаждал освобождения, но жаждал своеобразно — освободиться так, чтобы на место турок не заявились немцы (а того, что за немцами последуют русские, никто и представить себе не мог, не говоря уж о том, что наступит время, когда уйдут и русские и все же останется ощущение, будто в стране кто-то есть). Словом, обитатели Канижы жаждали быть хозяевами в своем городе. Наконец мой отец и генерал Зичи потребовали от неверных оставить крепость. Басурмане уговорам не поддались и атаковали расположившийся под стенами крепости христианский лагерь (а мой отец со товарищи были все христианами, конкретно — католиками), рассчитывая захватить их пушки. Осаждавшие ответили туркам жестко и, изрубив их в капусту, погнали обратно в их логово, в смысле — тех, кто из них уцелел, потому как пять сотен были порублены. Видя, что басурмане все еще не сдаются, мой отец со товарищи обложили крепость так плотно, что ни птица, ни рыба-язык, ни мамалыга, ни венский шницель не пролетит. И такой начался тут в крепости адский голод, что турки едва на ногах держались. Вконец ослабев, шатающиеся от голодухи турки крепость сдали. Уходя, они, правда, прихватили с собой около четырехсот возов всяческого добра, но главное, что их след простыл! Однако вместо старой напасти постигла Канижу новая: мой отец и граф Зичи верхом проскакали в крепость, да так споро, что чуть ли не затоптали старого и больного агу, поспешавшего к ним с приветствиями. Поклон вам, господа! Как дела? Не угодно ли спешиться? обратился к ним убеленный сединами янычар. На что мой отец благосклонно ответствовал: Дела наши хороши, а вот спешиваться нам не к лицу — не позволяет великий авторитет нашего государя. После чего и турки и венгры поняли, что Канижу знатные господа освободили для самих себя. История — это вечное попадание из огня да в полымя, такова уж ее природа, сказал мой отец, что вовсе не означало, будто он отрицает свободу в принципе, ведь о том, что и кто есть огонь, что и кто есть полымя и кто в него попадает, он высказываться не стал. Воздев оловянный кубок, он хитро улыбнулся. А с другой стороны, пьяно кивнул мой отец, всякому волку, всякому, хлопнул он по спине закадычного друга Зичи, все равно отольются овечьи слезы. Измученная Канижа спала мертвым сном.

21

В лето 1764-е Мария Терезия, обладавшая титулом курфюрста Богемии, повелела моему отцу ехать вместо нее во Франкфурт на императорскую коронацию своего сына Иосифа. (Было ли ей недосуг или хотела потрафить отцу — кто знает?) Отец мой Иосифа не любил, на что тот отвечал моему отцу взаимностью. Какой из него император, какой король! В лучшем случае гениальный чиновник, говорил он о нем презрительно. Позднее, когда Иосиф стал еще и королем Венгрии, отношения их расстроились еще больше. Жуткое дело — чтобы король да не был аристократом, ворчал мой папаша, которого даже враги не могли назвать либералом или человеком просвещенных воззрений. Зато он имел чувство стиля. В тот апрельский вечер Франкфурт был освещен во всех углах и концах. Перед домами некоторых прибывших на коронацию посланников, где была устроена великолепная иллюминация (особенно отличалось курфюршество Пфальцское), было светло как днем. Курфюрсты старались перещеголять друг друга. Однако иллюминация перед домом моего отца превосходила все прочие. Высокий посланник, чтобы достойно почтить этот день, совершенно пренебрег своею невыгодно расположенною квартирою и вместо этого велел украсить большую липовую эспланаду Конного рынка спереди разноцветно освещенным порталом, а позади него — еще более великолепною галереею. Все очертания были обозначены лампочками. Меж деревьями стояли сияющие пирамиды и шары на прозрачных пьедесталах; от дерева к дереву тянулись яркие гирлянды с висячими фонариками. Во многих местах мой отец раздавал хлеб и колбасы; не было недостатка и в вине. Неожиданно он обратил внимание на юношу, с наслаждением взиравшего вместе со своею подружкой на чудо, сотворенное моим отцом. Сопровождая слова энергичными жестами, молодой человек сказал что-то девушке и при этом, как показалось отцу, произнес его имя. Он поманил их к себе. Вот мгновенье, подумал отец про себя, начиная с которого можно вкратце предначертать будущее сего юнца. Он только пожал плечами, все было в его власти — уж такой он великий был господин, и что значит «всё», даже это решал он сам, и решал таким образом, чтоб и в самом деле все было в его власти. Что ты пробормотал, сынок? Юноша покраснел и с гордым смущением заявил, что только что родилось понятие «феерическое царство <здесь следовала фамилия моего отца>». Неплохо, неплохо, кивнул мой отец и дал кому-то из слуг указание записать. Хотя все это, дружелюбно сказал он юноше, только Dichtung und Wahrheit [3] , давая тем самым понять, что уж он-то доподлинно знает, в чем разница между «Dichtung» и «Wahrheit». Как звать-то тебя? небрежно спросил мой отец. Тот ответил. Хорошо, я запомню, уже отворачиваясь, отозвался он, и в ту же минуту имя вылетело у него из головы.

3

«Wahrheit und Dichtung» («Правда и вымысел») — название автобиографического повествования И В. Гете (в рус. переводе: «Поэзия и правда»).

22

Мой отец встретился по дороге с отрядом куруцев. Ты за кого, за куруцев или за лабанцев? спросили у него солдаты. За лабанцев, кротко ответил им мой отец, не знавший, с кем он имеет дело. На что те хорошенько его отмутузили. Отправившись дальше, мой отец вскорости повстречался с лабанцами. Те тоже спросили его, из каковских, мол, будешь, из куруцев или лабанцев. Мой отец не знал и на этот раз, с кем имеет дело, как не знал и противников тех, с кем сейчас повстречался, но, вспомнив недавнее злоключение, назвался куруцем. Тут лабанцы всыпали ему по первое число. Разделали под орех. Но в конце концов отпустили. Однако стоило ему чуть отъехать, как опять дорогу ему преградили куруцы. На сей раз мой отец и здороваться с ними не стал, а сказал: не спрашивайте меня ни о чем, бейте сразу. Так оно и случилось. После чего мой отец, «обаятельный граф», вскочил на гнедого коня Зульфикара и галопом помчался по бесподобному чувственному пейзажу семнадцатого и т. д.

23

Генерал лабанцев Хейстер прекрасно знал, что мой отец был любимцем князя Ракоци, поэтому и послал его первым на эшафот. Когда ему сообщили, что ему предстоит умереть, на лице моего отца не дрогнул ни один мускул. За время сражений он не раз заглядывал в глаза смерти, был с нею, можно сказать, на короткой ноге, так что не испугался и на сей раз. Поднявшись на эшафот, он достал из кармана своего доломана тонкой выделки белоснежный турецкий платок с золотою каймою, развязал его и извлек десять золотых монет. Находившиеся при этом солдаты были изумлены, немало подивился и сам палач, но отец, не обращая на них внимания, взял золотые и отдал их палачу со словами, которых никто не слышал. Палач разразился рыданиями. Возьми себя в руки, сын мой, сказал ему ласково мой отец, шагнул на плаху и, молча отстранив от себя подручного палача, собравшегося повязать ему на глаза повязку, бесстрашно заглянул в лицо смерти. Палач, послушавшись совета, одного из последних советов моего отца, действительно взял себя в руки. Моему отцу было сорок девять, когда он принял смерть, и это было самое большее, что он смог совершить ради нас (или, как говорят в народе, ради отечества).

24

Когда на рассвете того апрельского дня — дня, на который императорским указом была назначена его казнь — в камеру вошли тюремщики, мой отец стоял на полу на коленях, крепко сжав руки в молитве. Голова его была низко склонена, ниспадающие светлые волосы открывали длинную тонкую шею и выпирающий позвоночник, уходивший под льняную рубаху без воротника. Тюремщики на мгновение остановились, сочтя беседу графа с Богом достаточным основанием, чтобы на минуту забыть о строгих правилах испанского ритуала. Отступил назад и безмолвный священник, молитвенно сложив руки; ладони у него потели, оставляя предательский след на отделанной слоновой костью обложке требника; четки с крупными, как маслины, бусинами неслышно покачивались. Лишь ключи на большом кольце в руках одного из тюремщиков тихонько звякнули два-три раза. Аминь, прошептал мой отец, завершив свою утреннюю молитву. И добавил громко: Простите, отче! В этот миг, словно по команде, забили барабаны — зловеще и монотонно, как дождь по крыше. Офицер-гусар с румяным лицом и торчащими в стороны усами, в рамке длинных ружей двух хорватских улан, стоявших по бокам, начал читать приговор. Голос его был хриплым, камера отвечала пустым, гулким эхом. Приговор был безжалостен и неумолим: смерть через повешение. Мой отец с оружием в руках участвовал в одном из народных восстаний, которые время от времени потрясали империю, вспыхивая вдруг, внезапно, кровавые, жестокие и безнадежные, чтобы уже вскоре быть так же внезапно, жестоко и безнадежно подавленными. Его происхождение, знатность его семьи суд счел отягчающим обстоятельством, обвинив моего отца в предательстве не только монарха, но и собственного сословия. Казнь должна была быть показательной. Осужденный едва разбирал отдельные слова в потоке монотонных слогов, звеневших у него в ушах барабанной дробью. Время остановилось. Прошлое, настоящее и будущее перемешались, барабаны били, а у него в висках беспокойным пульсом отдавались далекие отзвуки победоносных сражений, триумфальных шествий и атак, равно как и стук иных барабанов, затянутых черным крепом, однако возвещавших тогда не его, а чью-то чужую смерть. Несмотря на свои годы (походил он скорее на мальчика-подростка, чем на сформировавшегося юношу), мой отец уже повидал и раны, и смотрел в лицо смерти, но еще никогда не видел ее вот так близко. И именно эта близость, это ощущение дыхания смерти на своей голой шее искажало в его сознании картину действительности, подобно тому как у страдающего астигматизмом близость предмета лишь еще больше искривляет его контуры. Единственное, о чем он сейчас мечтал — ведь в его кругу помимо достойной жизни превыше всего ценится еще только достойная смерть, — так это сохранить то достоинство, которого требует подобная минута от человека, носящего имя <здесь следует фамилия моего отца>. Ночь он провел без сна, но с закрытыми глазами и без единого громкого вздоха, чтобы тюремщик, поглядывавший в глазок, мог засвидетельствовать, что осужденный спал мертвым сном, будто ему предстоит венчание, а не смерть. И в каком-то странном смещении времени он уже слышал, как этот охранник будет рассказывать в офицерском казино: Господа, молодой <здесь следует фамилия моего отца> в ту ночь спал мертвым сном, без вздоха, словно накануне венчания, а не казни. Даю вам честное офицерское слово! Господа, отдадим ему должное! И послышался (он услышал его) хрустальный звон бокалов. До дна, господа, до дна! Эта очарованность смертью, это победное владение собой поддерживали его до утра, и свою собранность он укреплял молитвой, борясь, сжав зубы, с трусливыми судорогами кишечника и нервных узлов, этих предателей воли, крепил свое мужество семейной легендой. Потому и в качестве последнего желания, исполнение которого было ему предложено согласно милосердному протоколу, он попросил не стакан воды, хотя у него и горело все внутри, а сигарету, подобно тому как когда-то давно один из его славных предков попросил щепоть табаку, которую затем, изжеванную, плюнул в лицо палачу. Офицер щелкнул каблуками и протянул ему свой серебряный портсигар. (Господа, даю вам честное слово, рука у него дрожала не больше, чем у меня сейчас, когда я держу этот бокал. До дна, господа, до дна!) В свете первых косых лучей утреннего солнца, падавших в камеру, точно в пещеру какого-нибудь отшельника на старинных картинах, вьется дымок от сигареты, фиолетовый, будто рассвет. Осужденный почувствовал, как дым, эта чудесная иллюзия, на какое-то мгновение лишил его силы, расслабил, словно он услышал где-то вдалеке звук флейты, разливающийся над равниной; он быстро бросил сигарету на пол и затоптал ее своим гусарским сапогом, с которого были сняты шпоры. Господа, я готов! Выбранная из-за своей солдатской простоты, короткая, как команда, обнаженная, как выхваченная из ножен сабля, и столь же холодная, эта фраза должна была прозвучать как пароль, без патетики; тоном, каким говорят после доброго кутежа: Спокойной ночи, господа! Но, сейчас ему кажется, из этого не вышло ничего достойного исторического момента. Голос его был чист и звонок, все слоги четки, фраза проста, но прозвучала она как-то дрябло и словно бы ломко. С того дня, когда его навестила моя бабушка, мой отец знал, что вопреки безумной надежде, безумной и затаенной, его жизнь теперь лишь трагичный фарс, который пишут люди почти столь же могущественные, как боги. Она стояла перед ним, крупная, сильная, с опущенной налицо вуалью, заполнив всю камеру собою, своей персоной, своим характером, своей огромной шляпой с перьями и своими юбками, шуршавшими, хотя она стояла без единого движения. Она отказалась от простого тюремного табурета, который ей предложили уланы, оказав тем самым честь, какой, верно, еще никому здесь не оказывали; сделала вид, что не замечает, как рядом с ней поставили простую деревянную табуретку, ужасно грубую рядом с ее шелковыми воланами. Она так и осталась стоять в течение всего свидания. Говорила она с ним по-французски, чтобы сбить с толку офицера-улана, стоявшего в стороне на приличествующем расстоянии с саблей наголо, что походило скорее на отдание почетным караулом чести благородной дворянке (чье дворянство было столь же древним, что и самого императора), чем на грозное предупреждение гордой посетительнице императорских казематов. Я брошусь ему в ноги, прошептала она. Я готов умереть, мама, сказал мой отец. Она оборвала его строго, возможно, излишне строго: Mon fils, reprenez courage! [4] Тут моя бабушка впервые слегка повернула голову в сторону стражника. Голос ее был лишь шепотом, сливавшимся с шепотом ее шелковых воланов. Я буду стоять на балконе, произнесла она едва слышно. Если буду в белом, значит, мне удалось… В противном случае вы, вероятно, будете в черном, сказал мой отец… Его вернули к действительности барабаны, вновь зазвучавшие, как ему теперь показалось, еще ближе, и он понял по ожившей картине, до той поры словно бы застывшей пред ним в немой неподвижности, что чтение приговора закончено; офицер свернул бумагу; священник склонился над ним и благословил его крестным знамением; стражи подхватили его под руки. Он не позволил поднять себя, легкий, сам выпрямился, лишь слегка поддерживаемый двумя уланами. Внезапно, еще прежде, чем он переступил порог камеры, в нем возникла, где-то в груди, а затем охватила его всего уверенность, что все закончится так, как требует логика жизни. Ведь сейчас все против смерти, все на стороне жизни в этом кошмарном сне: его молодость, его происхождение, слава его семьи, любовь его матери, императорская милость и даже это солнце, что падает на него, когда он поднимается в повозку со связанными сзади руками, словно какой-то разбойник. Однако это длилось недолго, только пока повозка не докатилась до бульвара, где ее поджидала шумная толпа, собравшаяся чуть ли не со всей империи. Сквозь уже не столь частую барабанную дробь до него доносился гул толпы, ее угрожающий ропот, он видел с ненавистью поднятые над головами кулаки. Толпа восхваляла императорскую справедливость, как всегда, славила победителя. Это его сломило. Голова моего отца поникла, плечи приподнялись, словно защищаясь от ударов (несколько камней пролетело над его головой), он лишь слегка пригнулся. Однако этого оказалось достаточно, чтобы толпа почувствовала, что мужество оставило его, что гордость его сломлена. Это вызвало почти восторженные выкрики. (Ведь толпа всегда радуется, видя, как падают духом мужественные и гордые.) В конце бульвара, там, где начинаются дворянские особняки и где толпа поредела, он поднял глаза. В свете утреннего солнца увидел ярко-белое пятно на балконе. Перегнувшись через перила, вся в белом, там стояла моя бабушка, за ней виднелись большие темно-зеленые листья филодендрона, словно подчеркивавшие лилейную белизну ее платья. (Он хорошо знал это платье, семейную реликвию: оно было на одной из наших прабабок в день императорского венчания.) Мой отец резко выпрямился, почти надменно, ему захотелось крикнуть этой враждебной толпе, что тот, кто носит имя <здесь следует фамилия моего отца>, не может умереть вот так, не может быть казнен, как какой-нибудь бандит с большой дороги. Так он и встал под виселицей. Когда палач выбивал табурет у него из-под ног, он еще ожидал чуда. Потом тело его крутанулось на веревке, а глаза выскочили из орбит, словно он внезапно увидел что-то ужасное, леденящее кровь. Господа! Я стоял в двух шагах от него, рассказывал в офицерском манеже в тот же вечер улан с торчащими усами. Когда ему на шею надевали петлю, он спокойно смотрел на руки палача, точно ему повязывают парчовый платок… Даю вам, господа, честное офицерское слово!.. Есть две вероятности. Или мой отец умер мужественно и достойно, в полном осознании неизбежности смерти, с высоко поднятой головой, или же это было лишь хорошо срежиссированным представлением, нити которого держала в руках гордая дворянская мать. Первую, героическую версию поддерживали и распространяли — сперва устно, а потом занеся и в хроники — санкюлоты и якобинцы. Вторую, согласно которой мой отец до последнего мгновения надеялся на какой-нибудь волшебный поворот, запечатлели историки могущественной Габсбургской династии с тем, чтобы не дать родиться легенде. Историю пишут победители. Легенды слагает народ. Писатели фантазируют. Единственное, в чем можно не сомневаться, это смерть.

4

Прояви мужество, сын мой! (франц.)

25

Когда в борьбе с Габсбургами наступило затишье, князь Ракоци отправился за подмогой, препоручив командование войсками моему отцу, коего почитал своим верным последователем и товарищем. (С каким же разочарованием писал он позднее: Плачет душа наша и терзается муками сердце… тот, чьей славе и чести мы сами споспешествовали, чьи грехи покрывали, чью доблесть превозносили, кого сделали тайным наперсником нашей души и сердца, направил опасные труды свои не токмо что супротив нас лично, но супротив отчизны и нашего правого дела.) Мой отец же, сговорившись с венским эмиссаром Яношем Палфи, принял продиктованные двором мирные условия и подготовил капитуляцию армии куруцев. Собрав конницу, более десяти тысяч сабель, неподалеку от Майтеня, он выстроил армию в необозримой длины шеренгу. Когда генерал Палфи осмотрел войска, мой отец подал знак, по которому его окружили 149 знаменосцев, и он, стоя внутри круга вместе со своими офицерами, принес присягу на верность его императорскому величеству. Присяга его звучала так: Я, <здесь следует фамилия моего отца>, клянусь Всемогущим Господом, Вседержителем небес и земли: понеже всемилостивый государь наш, его величество император и коронованный наш король, действительно пощадит наши головы и нашу собственность, на все времена остаться верным слугою его величества и служить ему до последнего вздоха. Другие офицеры также принесли присягу, и, когда с этим было покончено, мой отец разразился блестящей речью, поблагодарив его королевское величество за амнистию и прощение, а генерала Яноша Палфи — за посреднические усилия. Палфи выступил с ответным спичем, на чем в деле об измене была поставлена точка. Поговаривают, будто мой отец предал Ракоци, позарившись на его имущество. Чепуха! (Впоследствии оно и правда досталось ему, но словно бы между прочим.) Скорее, его вдохновляло чувство мести, ибо князь задел его самолюбие. Как-то раз они были в одной компании, на курсах индийской кулинарии, где зашла речь о том, что значит быть храбрым. Мой отец сказал, что храбрый мужчина — тот, кто, не думая об исходе сражения, налетает на врага и сражается до последней капли крови. Храбрец не бежит с поля боя, а оставляет на нем свою голову. Все присутствовавшие приветствовали слова моего отца, что было ему весьма лестно. Но тут слово взял князь Ракоци. Самый смелый, сказал он, — тот, кто думает перед сражением. (Величайшая смелость — мыслить.) Думает о сиротах, о слезах вдов, о разоренных селениях, об уязвимых местах противника и только потом вступает в сражение, побеждая врага с наименьшими жертвами. Возразить было нечего, и вовсе не потому, что эти слова сказал князь, а потому, что слова были правильными. Но можем ли мы оценить правоту другого, когда ей противостоит наша неправота? Мой отец никогда не простил князю Ракоци сей урок, преподанный в светской компании благородных господ; и отомстил спустя время обидчику.

26

Когда Ракоци вынужден был покинуть отечество, а граф Каройи сложил оружие, мой отец и его соратники не могли поверить, что свободе пришел конец. Они уж привыкли к ней. А напрасно. И все ждали чего-то, ждали Ракоци, Берчени. Но никто так и не явился. Зато явился генерал Палфи (тот самый, что вместе с Каройи организовал измену) и начал переговоры с моим отцом и его сподвижниками. Что было делать? Пришлось согласиться на службу в армии императора, напялить на себя гусарские ментики с желтой шнуровкой и высокие кивера. Униформу-то мой отец сменил — но не сердце. В чем вскоре и убедился изменник Палфи, представляя новую кавалерию австрийскому генерал-аншефу. Когда австрияк вместе с Палфи объезжал строй, с моего отца и его гусар не спускала глаз целая армия немецких солдат. Австрийский же военачальник так привык к бритым немецким физиономиям, что, завидев усатых куруцев, не удержался и давай их чихвостить. Ругался он долго и злобно. Отец со своими куруцами молчали. Да вам всем надо головы по-отрубать, закончил разнос австрияк. На что мой отец, расправив большие свисающие усы, не удержался и пробурчал генерал-аншефу: Ох и дура ты, немец! Ну снесешь ты нам головы, а на что же тогда свои идиотские кивера напялишь? При этих словах улыбнулся даже граф Палфи, как-никак, все же бывший венгром, и непрошеным синхронистом перевел это так: Сей бравый солдат говорит: его куруцы искренне сожалеют, что воевали против его императорского величества. Что оставалось тут генералу? Только кивнуть в знак признательности.

27

Мой отец не хотел клонироваться. Ни в какую, и все тут. Даже повздорил с клонмейстером и, употребив весь свой вес и влияние при дворе — а были они немалые, — постарался эту идею похерить. Но, увы, получилось иначе.

28

Пришел час, когда Богу венгров угодно было оборотить на нас благосклонный взор; князь Ракоци решил предложить императору условия соглашения и доверил щекотливые переговоры моему отцу, сказав: Язык у тебя подвешен, так что слово (не саблю) наголо! О Мария, благослови! Слова хоть и не чужие, но все же и не свои! Мой отец вырос полиглотом — немецкая барышня, французская барышня, английская барышня (венгерские? ну а как же!), что касается итальянского, то человек с ним рождается, потому и с испанским в ладах, от которого до португальского — рукой подать. Мой отец вообще не думал, что для венгра все эти иностранные языки могут представлять сложность, что тот индоевропейский, что этот, один другому глаз не выклюет. Правда, говаривал он, я их не учил. (Не учил, потому что знал.) Например, он понятия не имел о сильном и слабом спряжениях, не мог этого объяснить, зато мог спрягать. Он и экзаменов не сдавал ни по одному языку. (А зачем? В 1950-х годах половина «Готского альманаха» работала неграми в Государственном бюро переводов, и по вышеуказанной причине, само собой, никаких дипломов от них не требовали, достаточно было знать языки.) У отца была отвратительная привычка поправлять других. Мой отец пытался исправить венгров. Делал он это, как говорили, с брезгливостью. Сверху вниз, с горних высей познания в безжизненную юдоль невежества. И при этом кривился. Что было вовсе не так. Напротив, он делал это от страха. Мысль о том, что так называемые корявые выражения преспокойно валяются где ни попадя, живут себе припеваючи, как у Христа за пазухой, его ужасала, и он, невзирая на лица, их исправлял. Моя мать часто с плачем вскакивала с места и спасалась бегством в соседний ракитник — в те годы по болотам и зарослям пряталось полстраны, между тем как другая гонялась за первой, а третья, ибо при подсчетах выходило именно так, страдала в рабстве, — короче, отец вечно поправлял ее французский язык, даже на людях, не la, а le, моя дорогая, le saucisson — вас, верно, ввела в заблуждение die Wurst, ведь это у немцев сосиска — женского рода. Возможно, всхлипывала матушка, и бросалась куда глаза глядят, конкретно — в соседний ракитник. Это унизительно, жалобно говорила она, тебе лишь бы побольнее ударить. Отец, как невинный младенец, оглядывался по сторонам, словно бы ища поддержки: у испанского посла, у прусского, ватиканского. (Ходили слухи, что когда освободился ватиканский престол, то якобы обсуждалась и его кандидатура, но от нее с сожалением отказались из-за «более чем вероятных конкубинатических связей», что служило формальным и, стало быть, неодолимым препятствием.) Никогда, никогда ей не одолеть сослагательное наклонение, объяснял мой отец посланникам с разочарованным видом, как будто это не мать, а они испортили ему игру. А «ложные друзья», вскричал он, the false friends! На голландском bellen означает «звонить в звонок», а не «лаять», как по-немецки, но кто может подавить улыбку при виде надписи у дверей амстердамского ветеринара «3 х bellen», и он начинал протяжно, жалобно и, разумеется, виртуозно выть. Дело в том, что переговоры мой отец вел не прямо, а через посредников, каковыми были посланники Англии и Голландии. Голландский посланник полагал, что куруцы в данных условиях требуют от Габсбургов слишком многого. И пытался торговаться с моим отцом. Но мой отец был дипломатом вспыльчивым и прямым — за пятьдесят филлеров он мог съесть муху, за форинт разрешал сфотографировать ее труп на кончике языка, а за пять форинтов и одно яблоко (старкинг!) откусывал голову живой мыши; при этом работал не с материалом заказчика, а ловил мышей самолично, — и, когда до него дошло, чем, собственно, занимается голландский коллега (торгуется), он кичливо изрек: Торг здесь неуместен, сэр, свобода — это не сыр! На что голландский посланник, считавший торговлю сыром, которая обеспечивала его стране благосостояние, далеко не постыдным делом, отвечал моему разгорячившемуся отцу: Если вы хотите свободы, то платите солдатам не медные, ничего не стоящие гроши, а срежьте со своих ментиков золотые и серебряные пуговицы, начеканьте монет и расплачивайтесь ими с ратниками — тогда им и воевать будет веселее, и смелости занимать не придется! Вон Голландия тоже добилась свободы, но вожди ее на кафтанах носили не золото-серебро, а оловянные пуговицы. («То go Dutch» означает: каждый платит за себя.) Мой отец, между прочим, прославился тем, что одевался с такой вызывающей роскошью, которая приводила в смущение коронованных особ всего континента и даже Британской империи. «Sehr nobel und ein Grandseigneur» [5] , — писал о нем в своем дневнике граф Штаремберг, хотя лицо моего отца он находил при этом невыразительным, интеллект — посредственным, однако же не отказывал ему в статности, образованности и знании языков, которыми мой отец, правда, не злоупотреблял. С оловянными пуговицами ничего не вышло. Оказавшись перед судом истории, мой отец заявил, что проблему он понимает, небрежение общим благом есть грех, но, если он один будет носить оловянные пуговицы, делу это не поможет, потому как оловянные пуговицы — это символ, в отличие от алмазных, которые он может носить и один, в этом есть некий смысл, ибо алмазная пуговица — вещь конкретная. Эта мысль, сказал голландский посланник, согласно которой один простолюдин — категория бессмысленная, в то время как аристократ, будь он пройдоха, отъявленный негодяй или сирота, напротив, есть категория совершенно реальная, в корне порочна, и мой отец ошибается, полагая, что бедность является символической, а богатство — конкретным. Мой отец невинно захлопал глазами, оглядываясь по сторонам, как ребенок, ищущий помощи. Однако мудреный я человек, рассмеялся он. Вовсе не обязательно, ответил ему суд истории. Это как же? Мудреный, но не всегда.

5

Человек весьма благородный и настоящий вельможа (нем.).

29

По дороге на Сомбат, в Страстную пятницу, явились ему (моему отцу) небесные ангелы.

30

По дороге на Сомбат, в Страстную субботу, окликнула моего отца одна девушка: не надо ль ему отсосать. Отцу было тогда около сорока или, может, ближе к пятидесяти, что считалось по тем временам преклонным возрастом. Венгерский язык он по-настоящему так и не выучил, говорил на нем хорошо, но вел себя, как слепой, безошибочно ориентирующийся в мире, о котором ничего не знает; неведающее всеведение. Мой отец ошеломленно уставился на юницу, которая, сделав ему упомянутое предложение, с задиристым видом ждала ответа. Ты знаешь, венгерский язык я по-настоящему так и не выучил, ласково объяснил он девчонке, говорю на нем хорошо, но веду себя, как слепой, безошибочно ориентирующийся в мире, о котором ничего не знает; неведающее всеведение, рассмеялся он. Отсосать означает доставить кому-либо оральное наслаждение, не так ли? Девчонка даже не шелохнулась. Ну пойдем, любезно сказал мой отец, а то мне некогда. (Занят он был всегда.) Как знать, может, нам по пути. Какое-то время они шли молча, девчонка размахивала школьным портфельчиком. Ты меня на спор окликнула? спросил мой отец. Или из-за денег? Десятину нечем платить? Или, может, была не в духе? А может, наоборот, от радости? Мне хотелось узнать, что ты на это скажешь, вдруг выпалила девчонка. Ах так, разочарованно протянул мой отец, а я думал, тебе отсосать хотелось. (…) Ты меня заболтал, так что я уж не знаю, чего мне хотелось. Понятно, кивнул мой отец, ну что же, был рад с тобой пообщаться. Гайдуки учинили тут триумфальную салютацию. Так познакомился мой отец с моей матерью, а моя мать — с отцом.

31

Мой отец слыл доблестным витязем и славным военачальником, коему не было равных ни в поединке, ни в военной кампании. (Ох уж эти компании, как все это знакомо! — Моя мать.) Князь Ракоци души в нем не чаял, потому что однажды мой отец у него на глазах изрубил в капусту сорока двух противников. И ушам своим не поверил, когда ему донесли, что отец задумал измену. Но поверить все же пришлось, так как донесла на отца моя мать, которую он посвятил в свои планы. Мой отец был отдан под трибунал, приговоривший его за предательство к смертной казни. Ракоци, выслушав приговор, заплакал, но что он мог сделать — предателю полагалась смерть. Моя мать не уронила даже слезинки. В отличие от князя она моего отца разлюбила, разлюбила почти мгновенно и не понимала, что ее с этим человеком связывало. Она была в замешательстве. (Все, что она когда-то любила в нем, виделось теперь в ином свете. Все в отце ей не нравилось. И бедра-то были слишком широкие, и качал он ими, как баба! Рот был слишком большой, мысли — узкие, ягодицы — плоские, дыхание — кислое. Что казалось блеском ума, представлялось теперь краснобайством. Что представлялось умением чувствовать ситуацию, казалось приспособленчеством. Многогранность сделалась верхоглядством. Терпкость редких и дорогих духов — запахом экскрементов. Живость характера — суетливостью. Юмор — амикошонством. Нежность — заискиваньем. Строгость — грубостью, веселость — идиотизмом, дурное расположение духа — капризностью, ласковый взгляд — похотливостью. И так далее, и так далее, чего ни коснись. Например, временами мой отец разговаривал таким тоном, словно был не от мира сего, — чуть серьезней, чуть строже, чуть старомодней обычного, чем приводил мою мать в восторг, ангел, ангел, восклицала она. Теперь тот же самый тон та же самая моя мать считала тоном святоши. Как-то раз, когда они повстречались на ярмарке в Надьсомбате, мой отец, по рассказам матери, долго шнырял меж шатрами и фурами, нарочно не замечая ее. Но потом все же подскочил к ней и выхватил из торбы какую-то книгу, при этом губы его от презрения так скривились, что мать, по ее словам, и слушать его не стала. А накануне измены те же самые губы казались ей просто розанами, отверстыми для сладчайшего поцелуя.) Но самое жуткое и невыносимое было не в этом, а в его словах. Мой отец наговорил моей матери столько прекрасных слов! И теперь — задним числом — ей нужно было стереть их из памяти вместе с собственными взволнованными ответами. В моей жизни образовались дыры, сказала мне моя мать. Я искренне любила твоего отца, а теперь так же искренне не люблю. Камера смертников была в Шарошпатаке, туда и доставили моего отца перед казнью. Каково будет его последнее желание, спросили его. Он попросил принести ему зеркало. Бывшие товарищи удивились: зачем ему зеркало? Хочу посмотреть, остался ли я столь же храбрым, как в пору, когда был действительно храбр. А еще попросил офицеров послушать его прощальную песнь, но те не осмелились. И остался отец один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у отца моего, когда он боролся с Ним. Песнь же его звучала так: Знать, моя такая доля — / Покидаю белый свет. / Коли грешен — смерть исправит: / Мне уже пощады нет. Пощады действительно не было, на следующий день он был казнен, точнее, палач его только ослепил, чтобы он больше никогда не смог посмотреться в зеркало. Не смог увидеть того смельчака. Палачу было невдомек, что то зеркало могло показать моему отцу не только смельчака, но и труса. Пусть светит тебе вечный мрак, молвил палач, как предписывала ему инструкция. Но тон его был почтительным. Мой отец со временем научился передвигаться в кромешной тьме. Но чести своей лишился — даже воры плевали ему вослед. И не осталось у него ничего — ни дома, ни страны (его родины), ни семьи, ни сына, ничего ровным счетом, даже того, кто помнил бы обо всем об этом. Это тоже чисто барочное свойство моего отца — эти вечные осцилляции между всем и ничем, меж землею и небом (земля — все, небеса — ничто). Барокко как абсолютная пустота: мой отец. Почему так выходит, что барокко, пусть оно еще рядом с нами, понять много труднее, чем классицизм, почему оно чуждо нам в большей степени, чем отстоящее дальше по времени Средневековье или близкое, но абстрактное, отвлеченное искусство нашей эпохи? Почему? Быть может, нам кажутся устаревшими идеи барокко? Или причина в той отвратительной страсти, с которой оригиналу подражали в период моды на необарокко? Мечтали вернуть феодальные формы жизни: жить в замках, рафинированно, легко и красиво, как некогда феодальная знать при французском дворе, и размышлять об утраченных владениях предков, об их вечно живых заслугах, коль таковые вообще имелись. Но сантиментам и прекраснодушным мечтам нет места в пределах реальности. Во всем мире ливрейный слуга и замок потеснились перед комфортным жильем, оснащенным умными механизмами, и профсоюзными акциями. Сколь далеким прошлым кажется ныне знаменитый визит Марии Терезии в Кишмартон! Из вполне объяснимого чувства тщеславия мой отец намеревался принять государыню с настоящим княжеским блеском. К зданию дворца был пристроен огромный зал (всё), но еще до ее прибытия крыло сгорело до тла (ничто). Тогда отец мой распорядился быстро соорудить для высочайшей особы маленький замок посреди парка, где во время визита проходили увеселительные мероприятия. Мария Терезия полюбопытствовала, во сколько он обошелся отцу. В восемьдесят тысяч форинтов. О, das ist f"ur einen F"ursten <здесь следовало имя моего отца> eine Bagatelle! (О, для князя <здесь следовало имя моего отца> это сущий пустяк!), улыбнулась императрица. И часа не прошло, как на воротах уютного замка заблистала золотыми буквами надпись: «Bagatelle» — так с тех пор сей роскошный приют и зовется. Мой отец, словно вышвырнутая со двора собака, блуждал вокруг бывших своих поместий, вокруг себя самого, от замка к замку, от дворца к дворцу, Фракно, Кишмартон, Ланжер, Лакомпак, Лека, Керестур, Сарвкё, Фекетевар, Чобанц и Хедешд, Кёпечень, Шимонторня, Капош, Озора, Тамаши, Коппань, Алшолендва, Немпти, Лева, Садвар, Веглеш, Тата, Арва, Летава, Кабольт, Капувар, примерная стоимость коих составляла 2 780 ооо золотых форинтов. (За сто форинтов в те времена можно было купить городской особняк.) В Надьсомбате за тридцать тысяч мой отец построил для Ордена иоаннитов церковь, в то время как ежегодных налогов с бюргеров Надьсомбата набиралось всего 1 тысяча и 100 форинтов. Короче, с земли отец грохнулся в небеса; потеряв все, приобрел ничто — в лучшем случае место на мимоезжей арбе, направлявшейся из Надьсомбата в Кишмартон. С арбы, спеша уступить ему место, соскочили сразу шестеро седоков, но отец мой поблагодарил их, сказав, что идти ему недалече, до Кишмартона только. Слово взял седовласый, умудренного вида ездок и высказался в том духе, что несчастному (моему отцу) все же лучше присесть к ним, ибо хоть путь недалек, да мало ли что случится. Остальные согласно кивали. Половину отцова лица скрывала маска — столь ужасными были ямы, оставшиеся вместо глаз. Именно так сказала ему моя мать, перед тем как покинуть его. Это ужас, поверь мне, хоть напоследок поверь, сказала она и уехала. Пассажиры арбы призадумались о превратностях жизни, безнадежности бытия и коварстве фортуны. Поскольку 1100 они сравнивали с бесконечностью, то результат сравнения вызывал в них мистический трепет, но, естественно, прежнюю жизнь слепого попутчика они и представить себе не могли, ибо не поддается та разница описанию. А что может случиться? поправив на лице маску, спросил мой отец. Никто ему не ответил. Слышался только дребезг арбы. Снег растает, и снова придет весна. Было то 13 февраля, в 3 часа и 16 минут пополудни — именно в это время мой отец сказал, что растает и снова придет.