Хасидские рассказы

— Пусть мой муж прикажет, и я сейчас же отправлю к цадику мои драгоценные украшения, они стоили уйму денег. А без мужа я медного гроша не дам.

— Но памятка… чем может вам повредить памятка?

— Без ведома мужа — ничего! — отвечает она, как должна ответить благочестивая еврейка, и отворачивается от меня. И я вижу, что ей хочется лишь скрыть слезы: мать! сердце ее уже чуяло опасность…

Но когда я услышал первый крик, я сам побежал к цадику:

— Шмая! — отвечает он мне. — Что мне делать? Я буду молиться.

— Дайте мне, ребе, — молю я, — что-нибудь для роженицы — талисман, монету, что-нибудь дайте…

— От этого, упаси Бог, может еще хуже сделаться, — отвечает он, — такие вещи, без веры в них, могут лишь повредить…

Случилось это в первые дни Кущей. Что мне было делать? Роды у нее тяжелые, я помочь ничем не могу, так я совсем остался у цадика. Был я у него своим человеком. Буду, думаю, ему все время с мольбой в глаза глядеть, — авось, смилостивится…

Слухи доходят, что дело плохо. Схватки продолжаются третий день.

Сделали уже все, что могли: в синагогу бегали, сделали «обмер могил», сожгли сотни фунтов свечей в синагогах, и милостыни роздали клад целый! Всего не перечесть! Все платяные шкафы стояли открытыми, кучи монет лежали на столе, и нищие приходили и брали, кто что хотел и сколько хотел

У меня сердце защемило.

— Ребе, — говорю я, — ведь сказано: «Милостыня спасает от смерти».

А он мне отвечает, как будто не к делу:

— Может, приедет Брестский раввин?

И в ту же минуту входит реб Иехиэль!

К цадику он не обращается, как будто не видит его.

— Шмая! — говорит он, хватая меня за лацкан, — за домом стоит подвода — иди, садись и поезжай к Брестскому раввину, пусть он приедет…

И он, видно, чувствовал уже, за кем тут остановка, потому что прибавил:

— Пусть он сам увидит, что тут делается. Пусть он скажет, что делать.

А лицо у него, — что мне вам сказать: у мертвеца краше

Что ж, еду. Если, — размышляю я, — цадик знает, что Брестский раввин приедет, то из этого кое-что да выйдет. Может быть, даже мир, не между Брестским раввином и Бяльским цадиком, а между обеими спорящими сторонами вообще. Ибо действительно: если он приедет, он ведь увидит. Есть же глаза у него!..

Но в небесах, видно, не так-то скоро решается: со мною оттуда вступили в борьбу. Едва я выехал из Бялы, на небо набежала туча, да какая туча — тяжелая, черная, как смола! И разом подуло так, будто со всех сторон духи налетали. Мужик — и тот понял, в чем дело: перекрестился и говорит, что дорога будет тяжелая, и указывает кнутом на небо… Вскоре поднялся еще более сильный ветер, разорвал тучу, как рвут бумагу, в клочки, и стал гнать одну часть тучи на другую, одну на другую, точно льдины в половодье. Над головой уже два и три этажа туч. Я, собственно говоря, страху совсем не испытывал: промокнуть мне не впервые, а грома я не боюсь, — во-первых, в Кущи грома не бывает; во-вторых, дело происходило после того, как цадик трубил в рог в праздник Новолетия, а ведь известно, что после этого никакие громы не имеют силы. Когда же вдруг мне прямо в лицо ударила молния раз, другой и третий, то кровь у меня застыла в жилах. Я ясно видел, что само небо меня бьет, гонит назад!

А мужик, тоже просит, вернемся да вернемся!

Но я ведь знаю, что там человеческая жизнь в опасности. Я сижу на подводе и среди бури слышу, как родильница стонет, как пальцы зятя Брестского раввина хрустят; я вижу также перед собою омраченное лицо реб Иехиэля с запавшими, горящими глазами. Поезжай, молит он, поезжай! И мы едем дальше.

А тут льет и льет. Льет сверху, брызгаем, из-под колес, из-под ног лошадей, а дорога вся залита, буквально вся покрыта водой. По воде несется пена. Подвода, кажется, сейчас поплывет… Что мне рассказывать вам дальше? В придачу ко всему мы еще блуждали… Но я все-таки устоял.

С Брестским раввином я вернулся в «Гошайно-Рабо!»^[8]

И правду сказать, как только на подводу сел Брестский раввин, стало совершенно тихо. Туча разорвалась на части, выглянуло солнце, и мы благополучно въехали в Бялу — чистые и сухие. Даже мужик заметил это и сказал на своем языке: «Велький раббин!» или «Дюжий раббин!»…

Но самое главное началось тогда, когда мы вошли.

Подобно саранче, накинулись на него все женщины, бывшие в доме… Чуть не ниц падали перед ним, и плакали. Родильницы из другой комнаты совсем не слышно было из-за плача женщин. «Или, думаю, потому, что у нее, не дай Бог, уж сил нет стонать»… Реб Иехиэль нас даже не заметил: он прижался лбом к оконному стеклу, — голова, видно, горела у него.

Зять Брестского раввина также не поворачивается, чтобы поздороваться с тестем. Он стоит лицом к стене, и я вижу, как все тело его дрожит, а головой он бьется об стену.

Я думал, — на ногах не устою. Так пробрал меня страх и жалость. Холод прошел у меня по всем членам; я чувствовал, что душа во мне холодеет…

Но вы знали Брестского раввина?

Это был человек… железный столб, говорю вам!

Высокого роста, на целую голову выше окружающих, — он внушал такой страх, — точно царь! Борода белая, длинная. Ресницы белые, густые, длинные, пол-лица осеняли. А когда он их поднял — Боже ты мой! Все женщины отпрянули, точно громом их разметало — такие у него были глаза. Бритвы, острые бритвы сверкали в них! А крик он испустил, точно лев:

— Прочь, женщины!

А потом — но уже тихо и приветливо:

— А где моя дочь?

Ему указали.

Он вошел, а я остался буквально вне себя: такие глаза, такой взгляд, такой голос! Это совсем другие приемы, другой мир. Глаза цадика светят так радушно, так тихо, на душе становится веселее; смотрит на тебя, точно золотом осыпает. А голос его, этот сладкий, бархатно-мягкий голос — Творец мира! — сразу сердце покоряет, гладит сердце так тихо, так нежно… Не страх, упаси Бог, испытываешь перед ним, душа от любви тает, от сладости любви. Она рвется из тела, чтобы слиться с его душой… Она рвется, точно мотылек к яркому пламени. А тут, Творец мира! — страх и ужас! Гаон, старых времен гаон^[9]! И он-то входит к роженице!

— Ведь он, — с ужасом думаю я, — в груду костей ее превратит!..

И я бегу к цадику. А он встречает меня у самой двери с улыбкой:

— Видал ли ты, — говорит он, — «величие Торы»? Настоящее «величие Торы»?

Я успокоился: раз, думаю я, цадик улыбается, значит — хорошо!

И вышло действительно хорошо. В «Шмини-Ацерес»^[10] она родила. А назавтра, за столом, Брестский раввин произносил уже нам проповедь. Мне, правда, хотелось сидеть за столом не тут, но — не посмел. Тем более, что без меня не было бы полного миньона и нельзя было бы читать сообща потрапезную молитву.

Словом, о чем мне рассказывать вам? О том, как знает Тору Брестский раввин? Если Тора — океан, то он был Левиафан в океане, — одним движением он мог проплыть десять трактатов, одним движением он проникал, через весь Талмуд со всеми его комментариями. Так и гудит, бьет, кипит, клокочет… Словом, так, как рассказывают про настоящий океан. Он мне всю голову развинтил! Но «сердце знает горе души». Сердце мое все-таки было лишено радостей праздника. Я вспомнил тут про сон цадика — и остолбенел! Солнце светит в окно, вина на столе сколько угодно, все присутствующее, вижу я, обливаются потом, а мне? Мне было холодно, невыносимо холодно! Там, знал я, занимались другой Торой… Там светло и тепло… каждое слово пронизано и пропитано любовью и восторгом… ангелы, чувствуется, летают по комнате; слышишь буквально, как шумят их большие белые крылья… Ах, Творец мира! А уйти нельзя!