Хасидские рассказы

Он отпустил меня, и я убежала в дом. Я чувствовала, что вся кровь прилила к моему лицу, и забилась в темный угол за печкой, под предлогом, будто хочу сосчитать грязное белье. Это было в среду.

В пятницу я первый раз в жизни, сама напомнила матери, что я выгляжу неряшливо, и что мне надо вымыть голову.

Мать заломила руки:

— Боже мой, ведь уж три недели, как я не чесала ее.

Но внезапно она пришла в ярость.

— Ведьма! — закричала она. — Такая здоровенная девка и не может сама позаботиться о себе! Другая на твоем месте обмывала бы еще других детей.

— Не кричи, Сореле! — взмолился отец. Но гнев матери становился все сильнее и сильнее.

— Ведьма, слышишь ты? Сейчас же вымой голову, сию же минуту! Слышишь?

Я боялась подойти к печке, где стояла горячая вода, так как, проходя мимо матери, я могла получить пинка. Спас меня по обыкновению отец.

— Не кричи, Сореле, — застонал он, — у меня и так голова болит!..

Этого было вполне достаточно. Гнев матери как рукой сняло… Я свободно прошла через всю комнату и приблизилась к горшку с водой.

Я неуклюже моюсь и вижу, как мать подходит к отцу и, тяжело вздыхая, указываешь на меня.

— Боже милостивый! — тихо обращается она к отцу, но мое ухо улавливает каждое слово. — Она растет, бедняжка, как на дрожжах, сияет, как золото… а что из того?

Отец отвечает еще более тяжким вздохом.

Фельдшер неоднократно говорил отцу, что он не так плох. От огорчений у него сделалась болезнь печени, она опухла и давит на сердце, — и только всего! Главное, ему надо пить молоко, избегать неприятностей, почаще уходить из дому, встречаться с людьми и вообще найти себе какое-нибудь дело.

Но отец жаловался, что ноги перестали ему служить. Отчего — об этом я узнала позже.

Однажды летом на рассвете меня разбудил разговор между отцом и матерью.

— Ты, бедный мой, должно быть, много ходил, когда служил в лесу.

— Еще бы, — отвечает отец, — в лесу сразу рубили в двадцати местах. Видишь ли, лес принадлежит помещику, а мужики владеют сервитутами: им принадлежит хворост и бурелом. Когда вырубают лес, они теряют сервитуты и должны покупать строевой лес и дрова на топливо. Конечно, они захотели наложить запрет и обратились к комиссару. Но спохватились они слишком поздно. Как только реб Занвиль увидел, что они почесывают затылки, он сейчас же распорядился поставить еще сорок дровосеков. Лес превратился в настоящий ад, рубили, может быть, в двадцати местах. Повсюду надо было поспевать… Что ты думаешь? Ноги распухали у меня, как бревна.

— Как человек грешит! — вздохнула мать. — А я думала, что тебе там нечего делать…

— Как бы не так! — горько улыбнулся отец. — Всего только с самого рассвета до поздней ночи на ногах!

— И все за три рубля в неделю!

— Он обещал прибавить… Тем временем, ты ведь знаешь, затонули его плоты, и он стал жаловаться, что совсем разорился.

— А ты ему так и поверил?

— Возможно…

— Вечно, — ворчит мать, — он разоряется, а между тем его состояние все растет и растет.

Наступило короткое молчание.

— Ты не знаешь, чем он теперь промышляет? — спрашивает отец, который уже почти год как не выходил из дому.

— Чем он может промышлять? Он торгует льном, яйцами, кабак открыл…

— А она что делает?

— Она, бедная, больна…

— Жалко, хорошая женщина.

— Бриллиант! Единственная хозяйка, которая не захочет чужого гроша. Она и платила бы вовремя, если бы сама что-нибудь значила у него.

— Кажется, — говорит отец, — это у него уже третья жена?

— Ну да!

— Видишь, Соре, вот тебе уже богатый еврей… и у него нет счастья в женитьбе… у каждого свое горе.

— И такая молодая! — вставляет мать. — Всего двадцать с чем-то лет.

— Ну, иди, знай! Ему наверное за семьдесят, — а такой крепкий.

— Еще бы — он еще щелкает орехи.

— И не носит очков.

— А его походка — пол дрожит под ним!

— А я, видишь, должен лежать в постели.

Меня бросило в жар при последних словах.

— Бог нам поможет, — утешает мать.

— Вот только она, она… — снова вздыхает мать и при этом бросает взгляд на сундук. — Она растет, не сглазить бы только, как на дрожжах… спереди-то… ты видел?..

— Еще бы!

— А лицо… сияет, как солнце…

После короткой паузы:

— Знаешь, Сореле, мы грешим перед Богом!

— Чем?

— А вот, дочкой. Сколько было тебе, когда ты вышла замуж?

— Я была моложе.

— Ну?..

— Ну… что?

В ту же минуту послышались два удара в ставню.

Мать вскочила с постели. В один миг она оборвала шнурок от ставней и распахнула окно, давным-давно лишенное задвижек.

— Что случилось? — крикнула она на улицу.

— Жена реб Занвиля скончалась.

Мать отпрянула от окна.

— Благословен праведный Судия! — промолвил отец… — Умереть ничего не стоит…

— Благословен праведный Судия! — повторила мать. — Только что говорили о ней…

* * *

Я переживала тогда очень беспокойное время. Сама не знаю, что со мной было.

Бывало, я не спала целыми ночами. В висках стучало, как молотками, сердце билось, точно пугалось чего-то, или чего-то желало непреодолимо; а другой раз на сердце становилось так тепло и отрадно, что хотелось все и всех обнимать, целовать, прижимать к себе.

Но кого? Братишки не давались, пятилетний Иойхонен упрямился и кричал, что не хочет играть с девчонкой. Мать… не говоря уже о том, что я боялась ее, вечно была сердита и полна забот… Отец — еще больше расхворался.

В короткое время он поседел, как лунь, лицо его покрылось морщинами, а глаза смотрели так беспомощно, с такой немой мольбой, что стоило мне взглянуть на него, чтобы я с плачем выбежала вон из комнаты.

Тогда я вспоминала своего Береля… Ему бы я все могла рассказать, могла бы целовать его, прижимать к груди… Но он лежит в сырой земле, и… я разражалась еще более горьким плачем…

Собственно говоря, слезы навертывались у меня на глаза без всякой видимой причины. Порой, бывало, я смотрю из окна на двор, слежу за тем, как луна все ближе и ближе подплывает к выбеленной ограде перед нашим окном и никак не может переплыть через нее.

И вдруг мне становится жаль луну. Мое сердце сжимается, на глазах появляются слезы и текут в три ручья по щекам.

Порой я ходила обессиленная, с бледным лицом и синими кругами под глазами. В ушах шум. Голова отяжелела.

И мне начинало казаться, что я такая несчастная, что лучше всего было бы умереть.