Хасидские рассказы

Он читает: «Шма минейтлос»… и с тягучим припевом переводит: «Из этого, стало быть, вытекает»… Он хочет сказать: «Три», но было достаточно и слова «вытекает»… За него ухватилось наболевшее сердце, это слово упало, точно искра в порох.

Ее долготерпение лопается. Несчастное слово раскрывает все закрытые шлюзы, разбивает все затворы… Вне себя она подскакивает к мужу с пеной на губах, готовая вцепиться ему прямо в лицо.

— Вытекает, говоришь ты, вытекает? А, чтоб ты вытек, Боже мой! — кричит она хриплым от злости голосом. — Да, да, — продолжаешь она шипя, — скоро Пасха… четверг… ребенок болен… ни капли молока!..

У нее захватывает дыхание, впалая грудь высоко подымается, глаза мечут искры.

Он точно окаменел. Он вскакивает с табурета бледный, задыхаясь от испуга, и начинает отступать к двери.

Они стоят друг против друга и смотрят: он глазами, стеклянными от страха, она — горящими от гнева. Он, однако, скоро замечает, что от злобы она не владеет ни языком, ни руками. Глаза его становятся все меньше. Он хватает конец платка в рот, отодвигается еще немного и, с трудом переводя дыхание, бормочет:

— Слушай, ты, женщина… знаешь ты, что значит bitul toiro? — мешать мужу учить Тору, а?.. Все заработки, а?! а кто дает птице небесной?.. Все еще не верит в Бога! Все соблазн, все лишь этот мир… Глупая баба… злая!.. Не давать заниматься мужу… за это ведь — ад!..

Она молчит, и он становится смелее. Лицо ее делается все бледнее, она дрожит все больше, и, чем больше она дрожит и бледнеет, тем тверже и громче звучит его голос

— Ад!.. Пламя!.. За язык повесить! Все четыре казни Верховного Судилища!..

Она молчит, лицо ее бело, как мел.

Он чувствует, что поступает нехорошо, что не должен так ее мучить, что это нечестно, но он уже не в силах сдержаться. Все злое, что у него было на душе, он теперь высыпает без всякого удержу.

— А ты знаешь, что это значит? — голос его становится громовым. — Skilo — это значит, бросить в яму и закидать камнями! Sreifo, — продолжает он и сам удивляется своей дерзости, — sreifo — значит: влить в нутро ложку растопленного, кипящего свинца! Hereg: отрубить голову мечом… вот так! — и он делает движение вокруг шеи. — А теперь Chenek… удавить… слышишь? — удавить! Ты понимаешь — bitul toiro! Все это за bitul toiro!

У него у самого сердце сжимается от жалости к своей жертве, но он ведь в первый раз одерживает верх… Это его опьяняет. Такая глупая женщина! Он совершенно не знал до сих пор, что ее можно так напугать…

— Вот что значит bitul toiro! — выкрикивает он еще раз и сразу, умолкает — ведь она может прийти в себя и схватить метлу! Он бежит назад к столу, захлопывает фолиант и выбегает из комнаты.

— Я иду в синагогу! — кричит он ей уж более мягким голосом и закрывает за собой дверь.

Крики и стук дверью разбудили больного ребенка. Он медленно поднимает отяжелевшие веки, желтое, как воск, лицо искривляется, и из опухшего носика начинает вырываться свистящее дыхание. ’

Но она точно окаменела. Она все еще вне себя стоит на своем месте и не слышит голоса ребенка.

— А! — вырывается, наконец, из ее сдавленной груди хриплый голос. — Вот как… ни этого света, ни того… Вешать — говорит он — горячая смола… свинец… говорит он! bitul toiro!..

— Ничего, мне ничего!.. — клокочет в ее растерзанной груди. — Тут голод… ни одежды… ни подсвечников… ничего… ребенок голоден… ни капли молока… а там… вешать… вешать за язык… bitul toiro, говорит он…

— Вешать… ха! ха! ха! — вырывается у нее полный отчаяния крик. — Вешать, хорошо, но — здесь! сейчас… все равно!.. зачем ждать?..

Ребенок начинает плакать все громче, но она ничего не слышит.

— Веревку! веревку! — кричит она и блуждающими глазами ищет по всем углам.

— Веревку где достать?.. Пусть он моих костей уж не найдет! Уйти хоть от здешнего ада!.. Пусть он знает! Пусть он станет матерью… пусть! Пусть я пропаду! Раз помирать!.. Один конец!.. Пусть же будет конец раз навсегда!.. Веревку!..

И последнее слово вырывается из ее горла, как крик о помощи во время пожара.

Она вспоминает, где лежит веревка… да, под печкой… думали на зиму печь перевязать, она, должно быть, еще там…

Она подбегает и находит веревку: о радость — она клад нашла! Она бросает взгляд на потолок — крюк висит… Нужно лишь вскочить на стол.

Она вскакивает…

Но сверху она вдруг видит, что испуганный, ослабевший ребенок поднялся, перегибается через колыбельку, хочет вылезть! Вот, вот он упадет!

— Мама! — едва выкрикивает ребенок своим слабым горлышком.

Ее охватывает новый прилив гнева.

Она бросает веревку, соскакивает со стола, бежит к ребенку, кидает его головку назад на подушку и злобно кричит.

— Выродок! Даже повеситься не дает мне! Даже повеситься спокойно! Сосать уж ему хочется! Сосать!.. О! Яд будешь ты тянуть из моей груди! Яд!

— На, обжора, на! — выкрикивает она одним духом и сует ребенку в рот свою иссохшую грудь: — На, тяни… терзай!

Смерть музыканта

а кровати скелет, обтянутый желтой, высохшей кожей. Михель-музыкант умирает. Тут же на сундуке сидит жена его Мирль с распухшими от слез глазами. Восемь сыновей — все музыканты — разместились в тесной каморке. Тихо. Никто не нарушает молчания, говорить не о чем. Доктор давно уже махнул рукой, фельдшер тоже; далее Рувим из богадельни, известный специалист по этой части, сказал, что надо оставить всякие надежды… Наследства делить не придется, саван и могилу даст погребальное братство, а от «кружка носилыциков» еще по рюмочке перепадет. Все просто и ясно, говорить не о чем. Одна только Мирль не хочет поддаться! Сегодня она ворвалась с отчаянными воплями в синагогу. Теперь она пришла с кладбища, где совершила «обмер могил». Она все твердила свое: «Он умирает за грехи детей. Они не набожны, распущены, — за это Господь отнимает у них отца»… «Оркестр лишается своей красы, свадьбы потеряют всю свою прелесть; ни у одного еврея не будет уже настоящего веселья». Но Божьему милосердно нет границ. Надо кричать, молить так, чтобы мертвые услышали! А они, родные дети, музыкантишки, жалости у них нет, «цицис»^[29] не носят… Если бы не тяжкие грехи… Есть же у нее на небе дядя, шойхет, он там, наверное, один из первых, он бы ей не отказал. При жизни он, блаженной памяти, всегда ласково относился к ней… Он и теперь, наверное, благоволит к ней, он бы хлопотал, он бы все сделал для нее… Но грехи, грехи! «Ездят на балы к гоям, едят там хлеб с маслом и Бог знает что еще!.. Без „цицис“!.. Не может же он стену прошибить!.. Он, разумеется, делает все возможное… Ох, грехи, грехи!» Сыновья не отвечают, сидят потупившись, каждый в своем углу.

— Еще не поздно! — всхлипывает она. — Дети, дети! Опомнитесь, дети! Покайтесь!

— Мирль, Мирль! — отзывается больной. — Оставь, Мирль, уже поздно, я уже свое сыграл, Мирль; довольно, Мирль, я хочу умереть.

Мирль вспыхивает.

— И поделом!.. Умереть ему хочется, умереть… А я?.. А меня?.. Нет, я не позволю тебе умереть, ты должен жить, ты должен… Я так буду кричать, что смерть не осмелится подойти к тебе!

Видно было, что в душе Мирль открылась старая, не зажившая рана.