Хасидские рассказы

Говорить, как он предполагал, с женихом по поводу займа он считал еще преждевременным. Он рассчитывает в «Субботу Утешения» пригласить Занвиля к ужину, а после ужина намекнуть об зтом.

— Раз дела так поправились, — сказал как-то отец, — надо отослать долг лекарю, хотя мы теперь и пользуемся кредитом. Он не требует, не присылает больше подручного, а приходит сам, но все-таки пора уже и покончить с ним счеты.

Сколько ему было послано — я не знаю, деньги отнес Авремеле, который должен был по пути в хедер занести фельдшеру несколько злотых. Но все-таки подручный пришел!

— Что? Мало прислал? — спросил отец.

— Нет, реб Иегуда, — я пришел проститься.

— Со мной? — спрашивает удивленно отец.

Как только он вошел, я опустилась, почти упала на первый попавшийся стул. Но, услышав последние слова, быстро встала, и в моей голове промелькнула мысль, что я должна защитить его, не дать в обиду. До этого, однако, не дошло.

— Я захаживал к вам, — заговорил он своим мягким, проникающим в душу грустным голосом. — Теперь я уезжаю навсегда… Я думал…

— Ну, ну, прекрасно, — прервал отец уже более приветливо. — Садись, молодой человек, — это даже очень хорошо с твоей стороны, что ты помнишь почтенных людей, очень хорошо…

— Дочка, — обращается он ко мне, — надо угостить его чем-нибудь!

Тот вскочил бледный, с дрожащими губами и сверкающими глазами… Однако тотчас же лицо его снова изменилось и сделалось грустным, как прежде.

— Нет, реб Иегуда, мне ничего не нужно, спасибо. Прощайте!

Он никому не протянул руки и едва взглянул на меня.

В этом взгляде проскользнул все-таки упрек. Мне казалось, что он обвиняет меня, что он не простит мне, — чего, я и сама хорошенько не знала…

Я снова лишилась чувств.

— Уже в третий раз! — слышу я, обращается мать к отцу.

— Ничего, в такие годы это случается… только Боже упаси, чтоб реб Занвиль узнал, он откажется, довольно у него уже было больных жен.

Больною я не была.

В обморок я упала всего еще один раз во время свадебного ужина, когда впервые как следует разглядела реб Занвиля.

И только…

Даже вчера, когда лекарь, выходя от моего мужа, реб Занвиля, которому он ежемесячно обрезает врастающие в пальцы ногти, спросил меня, помню ли я его подручного, и рассказал, что он умер в варшавском госпитале — я тоже не упала в обморок и еле обронила слезу. Я сама не заметила ее, но лекарю слеза эта понравилась.

— Вы добрая, — сказал он, и тогда только я почувствовала ее на щеке.

Вот и все…

Я здорова. Уже пять лет, как я живу с ребе Занвилем…

Как я живу, — об этом я, может быть, расскажу вам когда-нибудь в другой раз.

Гнев женщины

аленькая комната мрачна, как царящая в ней нужда, на которую плачется все в этих четырех стенах… На ободранном потолке торчит крюк, осиротевший после висевшей на нем медной люстры. Громадная облупленная печь, «опоясанная на чреслах» грубым мешком, стоит, накренившись на бок, и грустно глядит на своего мрачного соседа — на пустой черный очаг, на котором стоит лишь опрокинутый горшок с обгорелыми краями, да в стороне валяется поломанная ложка. Эта жестяная героиня обрела честную смерть: она пала в борьбе с затвердевшей, просохшей вчерашней кашей!

Комната полна всякой мебели: красуется высокая кровать с разорванными занавесками, сквозь дыры которых подушки, без наволочек, смотрят своими красными, мутными от перьев, глазами; стоит колыбель, в которой виднеется большая рыжеватая головка спящего ребенка, сундук, обитый жестью, с открытым висячим замком, — богатств больших там, видно, уж нет; потом стол с тремя табуретами. Вся мебель некогда была окрашена накрасно, теперь она грязновато-серая… Прибавьте еще шкаф, бочку с водой, помойный ушат, кочергу с лопатой, и вы поймете, что в эту комнату больше и булавки всунуть некуда…

И все-таки там сидят он и она.

Она — еврейка средних лет — сидит на сундуке, наполняющем собою все пространство между кроватью и колыбелькой. Справа от нее единственное маленькое зеленое оконце, слева — стол. Она вяжет чулок, качает ногой колыбель и прислушивается, как он за столом читает Талмуд. Он читает жалобно-певучим голосом, читает неспокойно, прерывисто, нервно. Часть слов он проглатывает, часть растягивает; одни отхватывает разом, другие совсем пропускает; местами он подчеркивает и читает с любовью, местами сыплет равнодушно, точно горох из мешка. И все время в движении: то он выхватывает из кармана свой некогда целый и красный платок, трет им нос, стирает пот с лица и лба; то опускает платок на колени и принимается крутить свои пейсы, дергать свою острую с легкой проседью бородку. Вот он вырвал волос, кладет его на фолиант и начинает хлопать себя по коленям. Ага, платок! Он хватает его, бросает один конец в рот и начинает жевать его, попеременно перекидывая одну ногу на другую…

И все время бледный лоб его морщится и вдоль и поперек, на переносице глубочайшая борозда, длинные веки почти исчезают под нависшей кожей лба. Вдруг ему кажется, что его кольнуло в груди, и он ударяет по ней правой рукой; потом схватит понюшку табаку, раскачнется еще больше, голос звенит, табурет трещит, стол поскрипывает!

Ребенок не просыпается — он привык к этой музыке.

А она, преждевременно состарившаяся жена, сидит и не нарадуется на мужа. Она не спускает с него глаз, ловит каждый звук его голоса… Время от времени она вздыхает:

— Вот, — думает она, — если б он так годился для этого света, как для того, то и здесь мне было бы светло и хорошо… и здесь… Ну! — утешает она себя, — кто же это удостаивается вкусить от обеих трапез?..

Она вслушивается, ее сморщенное лицо также поминутно меняется: она тоже нервна!

Только что на лице ее было разлито безмерное удовольствие, она столько наслаждения черпала из его Торы… И вдруг она вспоминает, что сегодня уж четверг, что на субботу нет ни гроша, и райское сияние на ее лице становится все темнее и темнее, пока улыбка совсем не исчезает с ее лица… Потом она бросает взгляд через позеленевшее стекло, смотрит на солнце — должно быть, поздно, а дома и ложки горячей воды нет, — спицы останавливаются в руке, мрачная тень покрывает ее лицо. Она бросает взгляд на ребенка: он спит уж неспокойно, он скоро проснется; для больного ребенка нет ни капли молока Тень уже превратилась в тучу, спицы в ее руке начинают дрожать, прыгать…

А когда она еще вспоминает, что уж близка Пасха, что сережки и подсвечники заложены, сундук — пуст, люстра — продана, то спицы начинают уж плясать убийственно скоро, туча становится темно-синей, тяжелой, в маленьких серых глазах, чуть видных из-под платка на голове, показываются молнии!

Он — все еще сидит и читает. Он не видит, что надвигается гроза, что опасность все увеличивается… что она выпустила чулок из руки, начинает ломать свои исхудавшие пальцы, морщит лоб от боли, один глаз закрывается, а другой смотрит на него так убийственно остро, что, заметь он этот взгляд, он весь похолодел бы от ужаса… Он не видит, как дрожат ее посиневшие губы, как челюсть трясется, зуб на зуб не попадает… как она сдерживает себя изо всех сил, но гром так и рвется наружу, и достаточно малейшего повода, чтоб он вырвался из ее уст… И этот повод нашелся…