Хазарские сны

Он даже каменел на секунду: а вдруг пронесет, а вдруг он перехитрит опасность, а вдруг все вернется — через тот же краник — на прежнее место?

Не проносило. Не возвращалось. У краников, оказывается, обратного хода нету.

И он, сжавшись в комок, мокрый и жалкий, молча дожидался утра и позора.

Как хотел он, чтобы старое оцинкованное ведро в сенях запело и его голосом! Но оно почему-то подчиняться ему отказывалось: Сергей всякий раз упускал, просыпал сладко и безмятежно, пока еще безмятежно, тот неуловимый для него момент, когда еще мог бы вскочить, добежать, успеть.

Не успевал.

И в обыденном сонме ночных голосов его мальчишеский тенорок звучал совершенно беззвучно, поскольку не из медных труб, а, словно у удушаемого в ночи царевича, сквозь горячие и скомканные простыни.

Дома он этим пороком никогда не страдал. Даже если доставал из печки горящую соломинку или сухую веточку и выписывал ими перед глазами в полутьме алые, почти неоновые круги, и мать строго говорила: «Прекрати, иначе ночью напрудишь», ничего ночью не случалось. Да ему и сейчас казалось, что делает он это в самых подходящих местах и самым что ни на есть законным образом. Например, под старой своей тутиной. Или прямо в черно-розовую пасть старой овчарки Пальмы, которая преданно ловит его искрящуюся струйку, и они оба захлебываются от смеха. Стоит ей еще чуть задрать свою тяжелую морду, и краник его вместе с пальцем, что наподобие крошечной перекладинки поддерживает сосульку в надлежащем рабочем состоянии, окажутся в этом теплом подземелье. Но старой Пальме нужны исключительно эти искрящиеся целебные капли, и она суетливо, по-старушечьи ловит их высунутым узким и длинным языком, счастливая столь божественным к себе вниманием.

Или прямо с порога — в их доме ведра не ставили, и Сергей среди ночи спокойно выходил из хаты и, если было совсем уж лень, останавливался на просторном порожке, задирал голову к звездам, а правой рукою выпрастывал разбухшее от трудолюбия и тогда еще совершенно исправное свое запорное устройство. Глядишь, и Пальма тут как тут, притрюхала из какого-нибудь темного угла, уселась внизу на корточки, задрала, как и Сергей, свою голову со светящейся в ночи горячей пастью и тоже считает звезды. Те, что споро и дробно, поблескивая на перекате, срываются с порога.

Самое удивительное, в чем Сергей ни под каким видом не мог признаться ни дядьке, ни тетке, ни отличнице, это то, что позорное происшествие, регулярно, с первого дня переезда случавшееся с ним, происходило не само по себе и даже не совсем по его воле.

— Сынок!.. — слышал он материнский голос — это и было ласковым сигналом к происшествию. Сигналом счастья: он таял, словно восковая свечка — продукт таянья тотчас оказывался на теткиных простынях.

— Сыночек… Сыночка…

Еще удивительнее, что оторвавшись от матери, он стал слышать и мужской голос. Один и тот же, сильный и нежный:

— Сыночка, где ты?

Это было совсем уж невероятно. Никто из мужчин в жизни еще «сыночкой» его не звал, потому что ни одному мужчине на свете сыном он не был — только матери.

— Сыночка!.. — и в нем сгорали все предохранители.

Нельзя сказать, чтоб наутро его уж слишком отчитывали: тетка, отличница медицинских курсов при районном военкомате, просто с ужасом смотрела на него: этого они не проходили, хотя наикратчайший способ выздоровления она по ночам нашептывала дядьке безошибочно.

Он стал забываться. Школа, что не в пример Никольской, в которую даже через год он так и не попал, состояла не из крепостного церковного кирпича, а в основном из широких, лупатых, г и м н а з и ч е с к и х (не из церкви сделана, а из дореволюционной гимназии переименована) окон, отстояла за два перпендикулярно приставленных друг к другу квартала, десять минут ходу. Но он иногда умудрялся возвращаться домой даже не через часы, а через века. Сидя на уроках, видел себя на берегу Большой Реки. Среди ее рыбаков с сухими икрами и спинами цвета обожженной гончарной глины — такими людьми Волгу можно вычерпать, и капли попусту не прольется, настолько они водостойкие и вместе с тем поместительные: каждый за день по ведру браги выпивает и хоть бы хны. Среди их густо, как гробы, просмоленных плоскодонок и легких, почти цыганских арб суетливых перекупщиков — рыбаки по пояс обнажены, перекупщики же в выгоревших полотняных хламидах, надетых нередко прямо на голое и легкое, будто камышовое, тело. Такие арбы он видел у себя в селе: туда, в степь, за полтысячи километров иногда тоже добирались торговцы рыбою из-под Астрахани. Они больше походили не на торгашей, а на странников, которые влачатся, куда глаза глядят — скорее за растратою, чем за прибытком. Старые, неопределенной национальности, с редкими бороденками, легкие и высохшие, как и их таранка. Вяленая рыбка, низками, косами висевшая на гнутых прутьях, поддерживавших над выбеленной дождями и ветром, словно из обглоданной кости когда-то сработанной, повозкою дырявый цыганский брезент, или уложенная, словно для дополнительного посола, в задке, в замыкавшемся ящике, придававшем повозке, как овечке курдюк, хоть какой-то вес. Суховейным астраханцем проносило старцев порою через село, в которое и пиво-то завозили раз в год, на выборы. И мальчишки, понукая их как индийские слоны ко всему равнодушных ишачков, долго плелись за астраханским перекати-полем о четырех колесах, как за благоуханным призраком давно исчезнувших миров…

Он уходил из школы на поиски Большой Реки. Знал, что к большим рекам ведут малые. Поэтому выходил к единственной речке, протекавшей через село, и то с именем Сухая Буйвола: на мосту через нее его и сшибут в конце учебного года, причем это его соседу и однокашнику Славке Симакову покажется, что бежит Сергей на его зов, на самом же деле Сергей средь бела дня услышит совсем рядом голос другой, «сыночка», — услышит он глубокого мужского тембра и опрометью, не обращая внимания на заблудившегося железного «козла», рванет навстречу этому родному неизвестному голосу, ну, и будет остановлен самым примитивным, но верным образом. Шел к речке и двигался затем по ее течению. И однажды нашел-таки рыбаков. С сухими, перемазанными илом икрами и с плоскими, цвета обожженной гончарной глины спинами, тянули они по мелководью невод. Сергей тотчас сбросил портфель, который носил по тогдашней моде на длинном ремне наискосок через плечо. Сбросил в два счета форменные штаны и пристроился к рыбаку, что шел, замыкая карман сети, почти что по самому берегу. Рыбак засмеялся и дал ему конец своей бечевки. И Сергей, упираясь в прибрежную грязь маленькими твердыми своими пятками, сполна разделил с ним его ответственную ношу. После рыбаки выпивали у костра, и ему тоже выдали деревянную ложку с длинною гладкою ручкой. И он несколько раз со спокойным, молчаливым удовольствием зачерпнул ею с самого дна закопченного трехведерного котла — так привычно, как будто делал это еще до своего рождения. После, когда над речкою, что за полдня пути расширилась не больше, чем на два-три метра и пока никак еще не предвещала приближенья Большой Реки, зажглась первая, нарядная, как первоклассница, звезда, и рыбаки, перейдя от анекдотов, стали детально обсуждать, к дояркам какой из близлежащих молочно-товарных ферм идти сегодня ночевать, Серегин недавний напарник, молодой и веселый, дал ему полуметрового, все еще содрогающегося судака и ласково толкнул в спину:

— Иди домой. Пора.

Они решили, что Сергей прибился к ним с хутора, который виднелся в полукилометре от облюбованного бригадою места затонения.

Сергей, освещая дорогу себе увесистым, животрепещущим, надраенного столового серебра, судаком, которого нес перед собою, как лампу, обеими руками, появился в дядькином доме под утро, когда родичи его, включая Нину-отличницу, уже обегали все село и дядька уже, вынув почему-то из тумбочки военный билет, собрался было в милицию, куда его еще со времен николо-александровской ссыльной комендатуры и налыгачем было не затянуть.

Когда Сергей с незабвенным, честно заработанным судаком в руках прошествовал в горницу, дядька снял было офицерский, не по чину, кожаный ремень (видимо, со старшиною батареи был вась-вась), которым уже подпоясался, для вящей убедительности, собираясь в милицию, но тетя Катя, отличница медицинских курсов при райвоенкомате, с черными, заплаканными глазами, сказала ему:

— Дурак!

И крепко прижала Сергея вместе с присмиревшим наконец судаком к своему животу, который так хотел выносить ребеночка от дядьки Сергея, да почему-то у него не вынашивалось. И гладила черные, речным илом схваченные вихры его и целовала в макушку.

— Сыночек! — вновь послышалось Сергею.

* * *

Дядька Сергей по-своему пытался бороться с одолевшим племянника безволием и слабоумием — верилось ему, временным — и немало преуспел в этом.

Осень стояла долгая и теплая, даже жаркая.

— Хорошо, — сказал однажды дядька Сергей, — если так рвешься к воде, поехали.

И взял его с собою на рыбалку. Собравшись, они спозаранку вышли на грейдер, по которому и привезли когда-то Сергея и который пролегал вдоль Сухой Буйволы либо вниз по течению, если ехать к Буденновску, либо вверх, если двигаться в обратном направлении. И довольно долго ехали по нему на попутке, можно сказать, в направлении Серегиного села. Вышли намного дальше того места, куда в прошлый раз самостоятельно добрался Сергей. Чуть спустились с грейдера, и у Сергея замерло сердце: широкая водная гладь спокойно расстилалась перед ним в окаймлении вызревших камышей. Но дядька поторопился разочаровать:

— Сотниковское водохранилище, — сказал он, удерживая в одной руке их нехитрый рыболовецко-походный скарб, а в другой руку самого Сергея, как будто племянник мог от него сбежать, ринуться с разбегу в синеву, возникшую перед ними.

А-а-а… Не Большая Река. Так, промежуточная величина. Вот, оказывается, куда и несла Сухая свои жалкие, вдовьи, почти что сухие воды. Забегая вперед, можно предположить, что именно сюда и приплыл бы Сергей, если бы «козлик» на мосту оказался шибче и бодливее и Сергей после встречи с ним отлетел бы не к перилам моста, а вылетел бы за них и свалился в речку.