Хазарские сны
Шрифт:
Как бы не так: именно ее-то и продал первой — дорога во дворец ей, чужачке, была изначально заказана.
— Тебя же убьют! — было первое, что воскликнула девчонка, когда узнала, почему он вынужден с нею так спешно распроститься. Слова брызнули у нее вместе со слезами и даже раньше слез.
— Тебя же убьют!
И обхватила голову его иссиня-черноволосую, как будто бы уже отрубленную — он сам похолодел от этих слов. Мысль эта очевидная как-то не приходила ему, взвинченному, в эти три часа, пролетевшие с момента тайной — его, как простого хлебопека, каковым он и был три часа назад на самом деле, провели привычным, через кухню, хозяйственным ходом, — с момента встречи со старейшинами.
Уже три часа по пятам его ходят вооруженные соглядатаи, а еще через час тихой русской
Хорошо становиться каганом лет в пятьдесят и плохо в девятнадцать, — об этом, как и о некоем опасном анабиозе, в который впадает каганат, также все чаще задумывается каган в свои бессонные и одинокие, даже когда рядом лежит, боясь сомкнуть глаза, очередная юная наяда, ночи.
Куда увезли его неродившегося сына, первенца: на Север или на тот свет? — этого каган тоже никогда уже не узнает…
Разумеется, русский знал о сорока пяти годах. Хотя мог бы и вставить слово в том смысле, что обстоятельства иногда и не позволяют дождаться означенного срока — тем важнее не дожидаться его сложа руки, а брать ход событий в собственные вожжи. Но он сказал другое.
— Ты можешь стать вечным, бессмертным, ежели примешь верное решение, — произнес славянин, по-прежнему не отводя взгляда от кагановых тяжелых глаз, не привыкших встречать ответные взоры.
— Не говори глупостей, дед! — оборвал его каган, хотя между ними было не больше десяти лет. — Солнце и то невечно.
— Как знаешь, — потупил взор странник.
Его тогда вывели, и каган велел отпустить старого на все четыре стороны. Из которых тот, оказывается, не избрал ни одну, осел со своим огородом под стенами крепости.
Военачальники пожали плечами: чудит каган, явного шпиона пощадил. Змею пригревает.
…Каган пустил араба вскачь, и охрана враз ожила и повеселела: за его спиною раздалось удалое гиканье, чинный строй развалился, кони выложились в струну, стремясь не отстать от каганова белокрылого жеребца, и уж тем более не дать обойти себя своим же однокорытникам; кто-то пустил с рукавицы предусмотрительно захваченного заранее кречета, он по восходящей стремительно вонзился в небо, увлекая за собой вперед и тоже как бы вверх, ввысь всю проснувшуюся, разом взбесившуюся нарядную кавалькаду.
Если загробный мир и впрямь существует и, опрокинувшись в него после земной юдоли, мы в самом деле приобретаем возможности встретиться там с ушедшими ранее самыми близкими людьми, то репетиция такой волшебной встречи у Сергея уже была. И произошла она как раз в Благодарном, в местечке с совершенно земным, не потусторонним наименованием. После вмешательства крепко пожилого и маленького, словно и сам он подъеден долгим служением в чужих руках, районного хирурга Сергей с наглухо и многослойно перебинтованной головой, сразу распухшей и даже, возможно, и поумневшей в полтора-два раза, привезен был — кажется, на том самом «козлике» — домой. Конечно, на «козлике» — шофер его перепуган больше Сергея, он и в больницу его домчал, и доставил потом туда же из дома и праздничных, только что с демонстрации, дядьку с теткою, и те, перепуганные, притихшие, сидели, дожидались Сергея с того света, извлекаемого, выковыриваемого оттуда, как личинка перочинным ножичком, неторопливым и сухеньким деревенским эскулапом. И довез их потом, через несколько часов, всех троих домой. Новоизвлеченного, с туго спеленутой головой — лишь два уголька, в которых уже созрело по слезе, вытаяли на белом — тетка и дядька, как важного свидетеля (откуда вернулся!) посадили между собой.
Ехали медленно, торжественно. Все, кроме Сергея, чувствовали себя виноватыми. А виновнее всех — «козлик»: он, как наиболее нашкодивший, вообще двигался ощупью, робко замирая перед каждой ямою и каждым пешеходом, которые по случаю Первомая шлялись по проезжей части как ни попадя, некоторые, подражая «козлику», так уже и на четвереньках.
В доме тетка уложила мальчонку в отдельной комнате на парадную белоснежную постель. У Сергея сами собой слипались
глаза. Слезы были сродни тем, какими плачут по весне почки на здешних акациях. Но он слышал, как в другой комнате вполголоса переговаривались дядька с шофером: вызывать милицию или не вызывать? Дядька и сам к тому времени закончил школу автомеханизации и был не только трактористом-комбайнером, но и шофером тоже. Ему и племянника жалко, но и своего же собрата тоже. Голова — это ж как куриное яйцо: однажды трахнувши, целкость ей уже не вернешь, так и жить теперь племяшу с посвистом в кумполе, а мужику можно поломать всю оставшуюся жизнь.— Повреждения на машине имеются? — по-прежнему вполголоса, но строго, уже почти как завгар, а то и как сам автоинспектор, спросил дядька.
— В каком смысле? — встревожился шофер.
— В таком: приедешь в гараж, а на капоте или радиаторе вмятина. Где получил? — спросят.
— Да что вы, Сергей Владимирович, ничего нету, — взмолился собеседник заметно дрогнувшим голосом: железо-то железо, а все-таки роднее, чем чужая голова — своей поплатиться можно.
— Ну тогда, пожалуй, обойдемся без милиции, — подытожил дядька Сергей.
Вздох громадного облегчения докатился через стену и до Серегиных ушей. Сергей и сам обрадовался, что его стриженая башкенция не причинила какого-либо урона цельнометаллическому «козлу», броневику сельскохозяйственных дорог, и того не надо везти к хирургу.
Козлиный шофер куда-то исчез, но через полчаса заявился вновь: к Сергею в теткиных руках приплыла трехлитровая банка абрикосового сока.
Что приплыло или, точнее, осело в соседней комнатке, неясно, однако голоса двух собеседников в ней почему-то становились все громче и местами даже жизнерадостней. А в возникающие иногда недлинные паузы вплеталось деликатное побулькивание: видимо, два выпускника одной районной школы автомеханизации вышли в парный продолжительный заезд.
Наверное, мать вызвали телеграммой.
Наверное, прочитала телеграмму ей, неграмотной, сама почтальонка, и мать побелела, как будто получила уже похоронку.
Как она, никогда никуда дальше Буденновска не ездившая, добиралась до Благодарного, оставив дома двухлетнего мальчонку? Как нашла братнин дом? Как вообще нашла в себе силы — ехать? Трястись на попутных или в «пассажирке», жестяной колымаге пятидесятых — в этих автобусах не было крыши, и ветер, дождь, снег безбилетно путешествовали в них наряду с «обилеченными» прилежными пассажирами. Трястись, тащиться, а не лететь, устремляясь несовершенным телом за крылатой душой?
Сергей не ходил в школу, днями валялся все в той же кровати или слонялся по дому — врачи ездили к нему на дом, делали перевязки, прописывали микстуры, еще и еще раз ощупывали налысо обритую, как у тифозного красноармейца, ребристую, словно гранёный стакан, и теперь еще и со скворечниковым летком — чтоб мысли беспрепятственно вылетали-влетали, чтоб тесно им там не было — головенку.
Мысли летают печальные.
Почти целый год одиночества и забвения — пробоину в голове он, похоже, получил не в самом конце его, а еще в начале.
Ну да — странные вещи стали твориться с ним, как только оторвали его от матери, как только скрылась она, со скрещенными на груди руками, в пыли, поднятой «пассажиркою»: утюговатый автобусик тащился по грейдеру, волоча за собою гигантский желтый парашют, как будто был на самом деле «шаттлом», «бураном», только что спустившимся с небес на грешную и пыльную землю.
Сергей впал в сон и стал слышать голоса — как во сне, так и наяву.
И никаких успехов в учебе! Семья, в какую попал, действительно грамотная. Дядька Сергей, вон, кроме краткосрочных курсов сержантов-артиллеристов да школы-семилетки войны и наблюдения через гаубичный прицел за сопредельными японскими территориями, еще и автомеханизацию на гражданке осилил. Тетя Катя — и в самом деле образованная, с бухгалтерским техникумом, к которому впоследствии еще и курсы медсестер присовокупила. Дочка их, Нина, года на три старше Сергея, вообще отличница. Один Серега ни в зуб ногой: не только не испытывал никакой жажды знаний, но и то немногое, чему научила его в Николе соседская девчонка Лариса Булейкина, и то забыл. Заспал.