Хазарские сны

И я поехал с лишь чуть-чуть поднывающей совестью. Оставив мать, смертельно больную, с двумя малышами.

Нас усадили в грузовик, в «газончик», поперёк кузова в котором устроены лавки из свежеструганных широких досок: от них еще пахло смолою. Брезентовый тент натянут над кузовом — примерно так, только без лавок и тента, стоя, держась друг за дружку и горланя песни шестидесятых, мы ездили и на сельскохозяйственные работы в поле. Почти у всех рюкзаки со скарбом и снедью, у меня же в снаряжении имелся мешок, оклунок, который я бережливо и предусмотрительно затолкал себе в ноги.

Две учительницы поехали с нами: мужья провожали их, как в солдаты.

Мы сидели, вознесённые уже на недосягаемую высоту, а родители наши застыли внизу, у бортов. Матушка моя замерла, оттянув и крепко зажав в кулаке правой руки кожу на правом боку — кожа вообще стала для неё просторной, а оттягивала и сжимала она её, видимо, отзывая, отвлекая наружу мучительную боль, снедавшую её изнутри. Печень её уже терзали черви — всю жизнь ухаживая за домашней скотиною, она и заразилась своей болезнью, вполне излечиваемой сегодня, от неё же — а левой рукою, также крепко зажав и сунув их непроизвольно в рот и даже стиснув дополнительно зубами, держала концы беленькой хлопчатобумажной косынки.

Правая рука смиряла боль физическую, левая же, вкупе с зубами, которые всегда у матери были ровные, крепкие, белые — даже болезнь не смогла вычервить их — усмиряла боль душевную, тоже почти физическую.

Ох, как виновато и веще дрогнуло моё сердце от этого её пристального и страдальчески прощального взгляда!

Самой поездкою этой, разрешеньем на неё мать благодарила меня за месяцы, что я оставался один на один с мелкотою на руках. Взглядом же этим пронзительным и странно застенчивым одновременно она благословляла меня даже не на это длительное путешествие в рай, а на всю оставшуюся жизнь. И на рай, и на ад — вперемешку. Теперь я понимаю, что, возвратясь, вполне мог и не застать тогда, уже тогда, её в живых. Но она дала, нашла в себе — скрипя зубами — силы дать мне беспрепятственно и почти безмятежно проделать это первое в жизни большое путешествие и умерла только зимой.

Только зимой — можно сказать и так.

Кроме собственно прощания и отъезда, мне в том путешествии особо запомнились еще несколько моментов и менее всего, как ни странно — само море.

Сидели мы рядами: одна скамейка — мальчишки, другая — девчонки. Рядом со мною сидел мой однокашник Витя Худобин, белобрысый, вёрткий. А как раз напротив него располагалась моя соседка по новому местожительству — мы к тому времени переехали в центр села, к самой школе, — красавица с удивительно тонкими и густыми льняными волосами, окутывавшими её неким щекотным электрическим сияньем, к которому так и тянуло коснуться щекою, и бывшая годом и классом старше меня. Я давно уже косился в ее сторону, всякий раз оказываясь случайно на её пути домой, — и она обходила меня, равнодушно, как столб, обносила меня своим лучезарным электричеством и чимчиковала себе своей дорогой. Так она могла бы пройти и сквозь меня. Шаровой молнией — и даже не заметила б, кого ненароком продырявила. Тут же, уже на исходе первого дня пути по тряским шоссейным дорогам, которые, правда, после наших грейдеров и проселков казались прямо-таки путями коммунизма, о каковом тогда денно и нощно талдычило радио на столбах, вдруг откинулась назад, прямо на Витькины коленки. Всем богатейшим свечением своим опрокинулась ему в колени и в пах и — поехала дальше в таком удивительно расслабленном туристическом положении. Как вроде кресло в самолете откинула. Я бы на Витькином месте остолбенел от такого нечаянного счастья и сидел бы, не шелохнувшись, руки по швам. Он же повел себя совсем иначе. Аккуратненько расстегнул на белой девичьей кофточке две верхние пуговички и обе замурзанные, шаловливые ладошки свои засунул внутрь, под кофту, нащупав и накрыв ими два нежных, только-только нарывающих бугорка под нею.

И ей это, судя по тому, как замурлыкала она, осененная, помимо волос, еще и длиннющими и тоже почему-то льняными гнутыми ресницами, даже нравилось. Во что поверить было невозможно, если б не видел я этого своими выпученными от ошеломления глазами! Я-то как раз в отличие от Витьки сидел руки по швам, боялся пошевелиться. Я бы и зрачки пригвоздил на одном месте, но сделать этого был не в силах, и они невольно нет-нет да и давали косяка в запретную сторону.

Еще удивительнее было следующее. Держа ладони в столь укромном и, в общем-то, невероятном месте и даже пальцами там лениво поигрывая, Витька, оболтус счастья, не только не онемел — он болтал со всеми налево и направо, всюду успевал, встревал своей востроносой физией, насаженной, как на палец, на худую и длинную, свободно вращающуюся шею.

Вот это уже было для меня не просто мучительно, а вообще непостижимо!

Дуракам везет. И я прямо-таки мечтал оказаться в дураках, но мне на коленки почему-то никто из впередисидящих старшеклассниц навзничь не опрокидывался.

В общем, Витька, единственный из нас, путешествовал сразу в разных направлениях, он и вернулся из путешествия старше всех нас. Я же воротился более богатым не столько впечатлениями, сколько — воображением.

Оно у меня тоже враз повзрослело.

Из этого же путешествия запомнилось совершенно угнетающее воздействие гор на мою степную психику. Пугали, подавляли не столько дымящиеся бездны, разверзавшиеся прямо под нашими колесами — ехали мы к морю по Военно-Грузинской дороге, через Тбилиси — или впритирку к нам вздымавшиеся скалы, чьи вершины также терялись в дыму облаков. Меня деморализовало отсутствие горизонта. Куда ни глянь, взгляд везде уже на расстоянии вытянутой руки упирался во что-либо каменное. Даже деревья, к которым я тоже по большому счету не привык — в таком количестве — и те казались каменными, поскольку стояли одной непроходимой зубчатой стеной. Я впал в апатию и потерял всякие ориентиры. В наших южных краях на базарных площадях, просто в людных местах был тогда в моде такой бродячий аттракцион: езда на мотоцикле по замкнутой вертикальной стене. Бродячие артисты несколько дней с усердной помощью местной пацанвы собирали из ветхих фрагментов эту высокую цилиндрическую стенку наподобие громадного чана, внутри которого был и отсек для зрителей. Когда сборка заканчивалась, по рублевым самодельным билетикам, отрывавшимся прямо из газеты, внутрь «чана» впускали нетерпеливо-отважных зрителей, и самый ловкий и отчаянный из бродяг с треском и дымом заводил свой лёгонький драндулет, обычный «ковровец» и — с разгона взлетал на стенку. Взлетал, и, ускоряясь, принимался к восторженному ужасу публики нарезать по стенке, над головами, на которых волосы вставали дыбом, спиралевидные круги: то резко вниз, то плавно — вверх.

Мне казалось, что и мы на нашем «газончике» вот так же, до головокружения, режем кольца по отвесной каменной стене, а по существу — ни назад, ни вперёд. Если есть морская болезнь, то у меня развивалась болезнь горная, разновидность клаустрофобии, которую словно рукою сняло, как только вырвались мы на равнину. Я дышать стал иначе, вольнее, как только увидал далекий и чистый горизонт.

Машина «Чайка» запомнилась. Огромная, сияющая, словно выпиленная из одного куска антрацита. Еще даже без номеров. Вместо них — обворожительная табличка «Испытания». Видимо, тогда только-только начинали выпуск этих прародительниц будущих «членовозов» и решили испытать правительственный лимузин на столь суровой горной трассе как Военно-Грузинская дорога. Думаю, что это был первый и последний полёт «Чайки» в этом весьма небезопасном поднебесье — вряд ли когда-либо позже она оказывалась на этой убойной трассе со своими законными важными седоками на крыльях. Сейчас же в ней были только два шофера, два лейтенанта в одинаковых гражданских пиджаках от «Большевички» — мы пересеклись у придорожной харчевни, и, деревенские мальчишки, конечно же, облепили её, как будто она была не из антрацита, а из шоколада.

Лейтенанты нам попались тоже, наверное, деревенские, а может, уже мал-мал и вмазавшие грузинско-кахетинского всё в той же придорожной забегаловке, где учителя надумали покормить «горячим» и нас. В общем, от машины не отогнали и даже прокатили нас на ней. Правда, сперва девочек, которые интересовали их куда больше, чем мы — девчонки сначала жеманились, а потом набились в этот роскошный, броневого железа катафалк (в свое время Парижская мэрия в этом качестве и закупила партию «Чаек») и с визгом, как в голубятне, с ветерком рванули по перевалу. Учительницы, которых не взяли в этот рейс, аж следом было ринулись да вовремя одумались: не догнать — как-никак правительственная. Как правительственная бархатная телеграмма. Забегая вперед, скажу, что их предложили покатать позже всех: две молоденьких, тоже лейтенантского возраста, учителки и два разбитных лейтенантика, уже, видать, собравшие немалую интимную дорожную коллекцию. Но наши оказались чересчур целомудренными: только посидели на краешках тортообразных сидений с раскрытыми, на всякий случай, чтоб вовремя, целенькими, выпорхнуть, дверями. Мы же, мальчишки, оторвались по полной: самым счастливым даже порулить доверили.

Никола за правительственным рулем — это вам не хухры-мухры!

«Чайка» круто, по-театральному накренявшаяся на поворотах, и врезалась в мою восторженную память, как в парчовый занавес Малого театра.

В Тбилиси въехали вечером. Долго петляли по городу, по спальным частям его, состоявшим из невероятного нагромождения необычных для нашего степного, глиняного глаза построек, по-альпинистски, по головам друг у дружки карабкавшихся по малым и большим тбилисским взгорьям. Теснотища как в курятнике: все, что летит сверху, метит на стол нижним, но всё вместе, вся эта головокружительно-коммунальная неразбериха оставляло ощущение праздника. Наш грузовичок со шмелиным урчанием плутал по узеньким закоулкам, где прямо в руки нам свешивались диковинные фрукты и полновесные виноградные кисти, и мы готовы были бродить так, шмелиными сладкими ходами хоть и до самого утра. Дело в том, что у одной из учительниц в Тбилиси жила родня — к ней и везли нас на ночлег. Но родня, видать, далёкая, учительница не знала точно, где она живет, поскольку сама ни разу здесь не бывала, а попробуй в таком муравейнике отыскать что-либо по конверту с адресом! — как иголку в копне.

В конце концов причалили к нужному двору, внутри которого очутились, как в матрёшке, еще несколько двориков: один из них и оказался искомым.

Выбежавшая навстречу дальняя родня руками всплеснула: нас было не меньше двух десятков человек.

Во времена стояли: в чужой город Тбилиси, наобум Лазаря, к третьей воде на киселе можно было с бухты-барахты заволочь на постой сразу целый взвод детворы! И никто нас взашей не выгнал.

Нас накормили и уложили вповалку на опоясывающей саклевидный домок широкой круговой веранде: ни одна комната в доме нас не вместила бы. Прямо в глаза нам, в упор опять смотрели черные, как глаза, гроздья вьющейся «изабеллы». Но нам уже было не до них: перебор. Рухнули, ополоснувшись под краном на крытом тесаными каменьями дворике, как подкошенные. Девочки на южной стороне, мальчики на северной. И я проспал — это мне и запомнилось. Ну да. Народ утречком, солнцем взбрызгнутый, вскочил, вымылся с визгом всё той же ключевой, с изморозью, струей. Только что не высмеялся — и тут я, как находка. Дую себе и дую. Кто-то из девчонок встал надо мною, сладко зорюющим с дороги, и полил этой самой коварной, обжигающей, ослепительной водицей из кованого грузинского узкогорлого кувшина, о котором говорят: лебедь на лебёдушке плывет. Я и вскочил как ужаленный. И заметался вокруг своей оси, заметив, что я один в плавках — чай, к морю подвигаемся — а все остальные уже чин-чинарем: девчонка, вон, так даже в сарафане. И зарделся, как маков цвет, аж слезы на глаза высыпали.

Эх, кто бы сейчас облил меня, старого дурня, тоненькими, просвечивающими на утреннем солнце руками живой ключевой водой!

Первую же ночь мы ночевали в Беслане. В той самой школе, которая известна теперь на весь мир. Странно устроена человеческая судьба: ей было угодно провести меня по всем трем точкам, может быть, наибольшего человеческого горя: Спитаку, Буденновску, с которым связана вся моя жизнь, и — по касательной — Беслану. В школе, большой, крепостного красного кирпича — многими годами позже поразят уже сами глубокие, рваные раны в этих, казалось бы, несокрушимых стенах, кровоточившие даже с телеэкрана — устроились на ночлег девочки. Мы же улеглись прямо в грузовике, загнанном на просторный и странно пустынный школьный двор.