He как у людей

— Если ты сию же минуту не уйдешь, я вызову полицию.

В квартире становится очень тихо, потом Милли слышит длинный звонок. Эйдин, должно быть, включила телефон на громкую связь.

— Девять-один-один, что у вас случилось?

— Психи долбаные! — говорит Сильвия, и вот она уже снова в гостиной — вихрем проносится мимо Милли и Гаса, все еще лежащего на полу, бросается к своей сумке, хватает ее и в три гигантских шага оказывается у двери.

Милли хочет догнать Сильвию, которая сейчас, должно быть, уже мчится по коридору и вбегает в лифт. Второй раз им ее, конечно, уже не найти. Милли, парализованная нерешительностью, уже готова все-таки бежать за ней, но тут же понимает: нельзя. Гас истекает кровью.

— Эйдин!

— Она ушла?

— Неси скорее полотенце, — говорит бабушка.

— Она ушла?

— Да! И скорую вызови.

Эйдин открывает дверь ванной.

— Боже мой… — шепчет она, увидев Гаса.

— Скорее! — кричит Милли.

На левой щеке у Эйдин отпечаток руки Сильвии, и все лицо мокрое от слез.

— Прости, дружочек, не хотела на тебя кричать, но, пожалуйста, поторопись.

61

Эйдин изучает сидящие вокруг семьи, пытаясь подобрать клинические термины для возможного стихотворения на медицинскую тему. Оказывается, в пункте неотложной помощи Клируотера можно найти немало источников вдохновения. Рана Гаса хоть и не так страшна, как в фильмах ужасов, но все-таки еще кровоточит, и это выглядит довольно жутко, не говоря уже о стремительно наливающейся разноцветной, как в мультиках, шишки, выпирающей из головы, словно лава. Как будто озорной мышонок только что треснул его чугунной сковородкой.

Гас с бабушкой скрылись за зеленой дверью — волшебным порталом, который открывается очень редко — примерно два раза в час, — и, когда это происходит, все головы в тихой, битком набитой приемной нетерпеливо поворачиваются в ту сторону. Они ждут. Кто-то играет на телефонах; какая-то тетка рассеянно обмахивается брошюрой под названием «Анальный зуд: причины и лечение».

Когда они были еще в квартире, Гас сказал, что скорая ему не нужна, и Милли подумывала даже сесть за руль «Мерседеса» Сильвии, но в конце концов они просто вызвали такси. Эйдин сидела впереди и слушала, как бабушка твердит: «Все будет хорошо, Гас. Все будет просто отлично». Когда эта мантра пошла на третий круг, Эйдин поняла, что бабушка просто заговаривает ему зубы, а на самом деле ужасно волнуется.

Иногда ложь необходима и даже благородна.

Ожидание изматывает, запах здесь больничный, и холодновато, и стулья казенные, но все же в этом месте есть что-то странно интимное. Здесь Эйдин ощущает небывалую до сих пор близость с гражданами этой страны — никакого сравнения с ее одинокой прогулкой по шоссе, или аптекой, или закусочной, или торчанием у бассейна в раздумьях о Шоне. (Возможности расспросить о нем Сильвию так и не представилось: этот поезд ушел в тот момент, когда началась заваруха.)

Всем людям в этой приемной так или иначе больно или, по крайней мере, нехорошо, им всем нужна помощь, и это, кажется, не оставляет места для какого бы то ни было притворства и вынуждает снять защитную броню. Для Эйдин это удивительно непривычно: сама она с этой броней никогда не расстается, разве что дома, с родными. Напротив нее на виниловом стуле цвета разбавленной мочи сидит усталая, очень полная молодая мать в джинсовых леггинсах, с тонким золотым пояском на талии, и держит на руках младенца. Девочка (в ушках у нее поблескивают крошечные лиловые точки бриллиантовых сережек) уставилась на Эйдин широко раскрытыми влажными глазами — так серьезно, что не ответить кажется невежливым. Эйдин трижды смущенно закрывает лицо пальцами, изображая игру в «ку-ку», но малышка смотрит на нее без улыбки, все тем же профессорским взглядом — холодно, изучающе. Эйдин это смешит. Пожалуй, надо попробовать написать стихотворение от лица маленького ребенка.

Время от времени входная дверь распахивается, впуская внутрь поток теплого вечернего воздуха, и Эйдин смотрит, как входят в приемную раненые и больные, обычно в сопровождении кого-то из родственников. Неулыбчивая женщина за стойкой администратора тут же велит им пройти регистрацию с помощью автоматов, расположенных у дальней стены. Пожилые люди явно теряются и не знают, что делать, но их все равно отправляют к терминалам. Эйдин это начинает раздражать: люди явно нуждаются в элементарной человеческой помощи и не получают ее. Бледная миниатюрная женщина с морщинистым лицом, в фиолетовой ветровке, в полном замешательстве стоит перед экраном и что-то тихонько бормочет. Для нее это все равно что кабина пилота или машина времени.

Эйдин не в силах больше на это смотреть. Хотя это совсем не в ее характере, она подходит и говорит:

— Вам помочь?

Она выуживает из ветхого бумажника женщины водительские права, вынимает их из пластиковой обложки и проходит вместе с ней всю эту бюрократическую процедуру, этап за этапом. Датчик пищит, когда она проводит правами под красной лампочкой — сначала одной стороной, потом другой. Затем автомат требует карту медицинского страхования.

— «Медикэр», что ли? — переспрашивает женщина.

— Не знаю… — говорит Эйдин, берет у женщины кусочек неламинированного картона — такой тоненький и непрочный для такого важного документа — и проводит им под датчиком. Далее следует еще целая серия вопросов, подтверждений и проверок, и наконец экран спрашивает, воздерживался ли пациент от приема пищи.

— А?.. — говорит женщина.

— Он спрашивает, ели ли вы что-нибудь в последние двенадцать часов?

— Кекс с отрубями, — отвечает женщина.

Эйдин нажимает «нет». Так они отвечают на новые и новые вопросы, пока не доходят до последнего экрана. Женщина благодарит и предлагает Эйдин доллар, но та вежливо отказывается. После этого она уже не отходит далеко от автомата — на случай, если ее помощь понадобится еще кому-нибудь (дважды так и случается). Наконец зеленая дверь распахивается, и из нее бодро выскакивает бабушка.

— С ним все в порядке. Правда, нужно будет наложить скобы, но ничего, зайду в магазин кантцтоваров и куплю степлер. — Бабушка говорит это с таким невозмутимым лицом, что Эйдин смотрит на нее оторопело, цока не замечает озорную улыбку.

— Господи! — Эйдин смеется, хотя и не уверена, что сейчас подходящее время для шуток.

Бабушка отводит ее в дальний угол этой мрачной комнаты, туда, где народу поменьше, и усаживает на стул.

— С ним все будет хорошо, птенчик, слава богу. Хотя Бог тут и ни при чем. Во всяком случае, он в полном сознании. И болтает вовсю. Но его нужно везти в больницу — здесь скобки не накладывают. — Она смотрит на Эйдин. — Я поеду с ним.

— Тогда и я тоже.

— Нет, — говорит бабушка. — Это просто глупо, мы же…

— Я хочу поехать с вами.

На блузке у бабушки маленькое пятнышко — кровь Гаса.

— Я решила остаться здесь еще на несколько дней, может быть, на неделю, на две. С Гасом. У него сотрясение мозга, кто-то должен за ним присматривать, не то еще заснет и не проснется.

— Разве брат не может за ним присмотреть?

— Наверное, может, — отвечает бабушка, — но Гас попросил меня. И потом, Эйдин, тебе все равно надо домой. Я пообещала твоему отцу. Если ты завтра же не сядешь в самолет, он мне точно голову оторвет.

— Я одна не полечу! — говорит Эйдин так громко, что посетители начинают оглядываться с любопытством.

— Но почему? Ты же здесь бродила повсюду одна, и ничего?

— Я не могу.

— Можешь.

— Но как же так? Улететь, и на этом конец? А какой тогда смысл? Ничего у нас не вышло. Сильвия осталась безнаказанной, деньги тебе не вернули. Шона я так и не увидела.

Бабушка усмехается.

— Ну, не совсем ничего не вышло. Даже совсем не ничего.

— Двойное отрицание.