Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей
Шрифт:
Весной 1003 года, обогнув Шотландию, корабли короля Свейна Вилобородого заняли западное британское побережье. Король Свейн хоть и считал себя христианином, но это не помешало ему по пути разграбить обитель святого Давида в Кумбрии; епископа Моргано убили.
Драккары быстро прошли к югу, обогнули Корнуолл и подошли к стенам Эксетера.
Эммин управляющий в Эксетере, француз Гуго знал, что старинные стены несколько лет назад выдержали натиск датчан. Но теперь, напуганный численным превосходством норманнов, Гуго сдался и открыл ворота. Если он полагал таким образом дешево отделаться, надеясь, что Эксетер не тронут и город останется
Услыхав об этом, Эмма была вне себя. Эксетер, прежде казавшийся ей неприметным и бедным, предстал теперь в ее памяти бесценным. И это сокровище вырвал у нее из рук король Свейн. Буря, которую накликал на себя Этельред, поразила ее самое.
Трудно поверить в то, что рассказывают. Невозможно представить, чтобы Гуго сдал Эксетер добровольно, это, разумеется, клевета, просто англичане терпеть не могут нормандцев. Наверняка город предал кто-то из англичан его гарнизона.
— Или кто-то из датчан? — кротко предположил король Этельред.
— Что же ты не сообразил заодно перебить всех датчан в Эксетере? — прошипела она.
Эта перебранка происходила в покоях Эммы; слово она держала и в залах дворца не появлялась.
Стоял уже март, Эмма должна была родить со дня на день. Известие о падении Эксетера пришлось совсем некстати.
— Винчестер английские короли раздарили епископам и аббатам, — причитала она. — Теперь вот Эксетер уплыл из рук. Я умру в нищете!
Это король уже слышал так часто, что теперь лишь надвинул шляпу на лоб и оставил рассерженную королеву.
Покуда Эмма рожала и вокруг нее суетились повитухи и знатные дамы, она горячо желала одного; чтобы все это скорее осталось позади, а еще бы лучше и вообще никогда бы не было. Она раздалась как бочка: может, родится двойня?
Она отбивалась, как могла, от жены эльдормена Эльфрика с ее отваром тисового корня. Глупые люди! Его же принимают от выкидыша: а о каком к черту выкидыше может идти речь, когда у нее уже пошли схватки?
Она станет матерью… Как мачеха Эмма не преуспела. Детям она не нравилась — и они ей тоже. Но ведь у них полно всяческой прислуги, а специально назначенный тан руководит их занятиями. Так что в услугах Эммы никто из них не нуждается. Правда, она надеялась подружиться с девочками. А от мальчишек ей не доставалось ничего, кроме многозначительных взглядов и хихиканья за спиной. В особенности, когда живот ее начал расти. Тогда-то Эдгар, «наихудший», отметил, что, стало быть, его властительный отец таки потоптал ее.
Память у парня хорошая.
Собственно, один только Эдмунд оставался к ней почтителен. Но его вежливости не хватало тепла — по крайней мере, так ей казалось.
Ошибка в том, что дети не имели возможности заходить к ней запросто, без церемоний. Когда же она приглашала их, являлись все разом. А стоило ей самой посетить их «двор», как выражался король, ее встречал выводок братьев и сестер, сплоченно противостоящий внешнему миру. И снова все изрядно напоминало их первую встречу.
Гуннхильд — та поняла бы, что отношения между Этельредовыми детьми и новой королевой неминуемо осложняться, раз Эмма ждет ребенка. Иначе и быть не могло — особенно после святого Бриктия, когда Эмма сама себя заточила внутри собственного «двора».
— Ай! Ооо — ради Бога…
Она закричала от нестерпимой боли — ничуть не взволновав всех этих обступивших ее теток.
Боль разорвет ее на куски, колесует, четвертует, расчленит — о бедная, бедная Гуннхильд!— Королева все еще скорбит о покойное датчанке, — услыхала она за миг до того, как сознание ее оставило.
— Проснитесь, королева Эмма! — кто-то легонько похлопал ее по щекам.
— А? Что?
— У вас принц!
Так она уже родила? Назначенная королем крестная с гордостью протягивала ей нечто, напоминающее молочного поросенка.
Эмма уставилась на него с изумлением и недоверием. Неужели это она родила такого жирного, некрасивого ребенка? Да, толстяк-то еще ладно, этого и следовало ожидать. Но детеныш был к тому же какой-то неприятно-бесцветный. Она двумя пальцами осторожно приоткрыла ему сморщенные веки. Немного удалось разглядеть, но и увиденного хватило: красноватые глазки означали, она родила — как это называется? Да, альбиноса.
Женщины поняли, что она все увидела сама, и их поздравления стихли. Она отвернулась от ребенка и восприемницы. Пусть их делают с ней, что хотят, и пусть знают: никогда она не сможет полюбить это дитя.
Из закута, где она рожала, с его запахами, напоминавшими монастырскую кухню, когда вываривали кости Гуннхильд, Эмма перебралась в чистую свежезастланную постель, пахнущую лавандой. Утомленно и печально глянула она на короля, пришедшего посмотреть их первенца: ужас как тяжело было заставить короля минутку посидеть спокойно.
В колыбели около ее кровати спал малыш. Король наклонился и заглянул под рюши и кружева. И пока что ничего не сказал. Видимо, не положено ни хвалить, ни винить первородившую? Право, похвалы-то она вовсе не заслуживает.
— В нашем роду я никого не знаю с подобным недостатком, — изрек, наконец, король. — Стало быть, это — по твоей линии.
Она поняла его утверждение как вопрос и отвечала неуверенно:
— Я тоже не знаю.
— Такое передается по наследству, — буркнул Этельред, — ты тоже такая светлокожая, что…
Он так и не докончил свою мысль, если это вообще была мысль.
— Да, — вздохнула она, — таково мое проклятое датское наследство. Как говорится, до четвертого и пятого колена…
Нет, какая-то мысль у него все же имелась, хоть и путаная. Хитровато прищурясь, король произнес:
— У ребенка мог быть и другой отец, вовсе не я. Поскольку я не вижу ни одной черты, унаследованной с уэссекской стороны.
Не ослышалась ли она? Но коли уши стерпели такое, надо отвечать.
— Во-первых, ни ты, ни я не можем определить, на кого именно похож ребенок, которому лишь день. Во-вторых, не премину напомнить, что именно ты лишил меня девственности. И с тех пор у меня не было другого мужчины. Кого же в таком случае ты полагаешь своим помощником?
Он нехорошо ухмыльнулся, казалось, пожалев о том, что распустил язык. Но она сама столь дерзка и так с ним обходится последнее время, что вовсе отступаться от сказанного не хочется.
— Насчет девственности я что-то не припомню, — он передернул плечами. — Тебе так хотелось, и тогда, и потом, что можно предполагать некоторый опыт. А с тех пор как ты закрыла для меня свое лоно — я уж и вообще не знаю…
— Это можно рассчитать на пальцах, — заметила Эмма. — Тут и неграмотному мужику ясно, благо хватает пальцев на двух руках. Отсчитай назад девять месяцев и вспомни. А если сам не помнишь, когда впервые лег со мной, найдутся свидетели…