Хирургическое вмешательство

Подошел поезд.

Лесная осень летела за окнами. Глаз нельзя было оторвать от мутного заплеванного стекла, за которым светились багрянец и золото; гасла светлая зелень листвы, за ней проступали еловый холод и скупая чернь обнажившихся веток. Чаща наплывала, почти задевая быстрый вагон, отступала, раскидываясь убранным полем с гребешками леса вдали, близилась снова. Тонущие в кустарнике полустанки, дряхлые деревеньки и новенькие поселки, горящие краснотой кирпича, фонари переездов и многоэтажки, точно ракеты взлетающие из леса, высокие мосты над обмелевшими реками… Даниль даже в городе нечасто выбирался на прогулку, слишком пристрастившись к перемещениям через тонкий план; летом в южные города и то он ходил через точки – в курортной сутолоке все равно никто не следил, каким именно образом добрался к морю очередной отдыхающий. Когда-то прежде он уже садился на поезд, но было это в незапамятной древности, в раннем детстве, и помнились из тех времен только подвыпивший отец, обозленная мать и курица, завернутая в фольгу.

Даниль забыл, что такое дорога.

Она явилась и взяла его в плен.

Сергиевский и взгляда не кинул на дремавшего рядом Ксе – жадно, как ребенок, он всматривался в заоконный пейзаж. Уже и дощатые сиденья казались удобными, и не раздражали дачники в раритетных штанах с оттянутыми коленками, и саженцы их, лопаты и грабли стали милы и смешны. Внезапным озарением Даниль понял, чего был лишен: один из десяти тысяч, он не знал этого странного состояния, пребывания между двумя точками, не здесь и не там, когда изменяется восприятие времени, и отступают тяжелые мысли, не поспевающие за ходом электропоезда.

– Нам выходить, - это было единственное, что Ксе сказал за время пути. Даниль с сожалением поднялся, последний раз глянул на мир сквозь немытое стекло и помял ладонью затекшую шею.

Холодный ветер, пахнущий мазутом и опавшей листвой, умыл его на платформе; метрах в двухстах поднимался старый вокзал, вперед и назад уходили бесконечные рельсы, а все остальное было – листва и ветви.

Ксе звонил своим стфари, а Даниль озирался, запрокинув голову, и думал, что вид у него, должно быть, преглупый, но ему это даже нравится.

– Пойдемте, - донесся глуховатый голос шамана. Сергиевский шагнул, не глядя; интуиция подсказала ему направление, а вслед за этим тотчас бросилось в глаза, что Ксе смотрит на старенькую синюю «Ниву», припаркованную под раскидистым деревом. «Ох и развалюха…» - лениво определил аспирант; громадные не по-городски деревья, почти укрывшие привокзальную площадь, все еще представлялись ему интересней людей… Даниль вернулся к реальности как раз тогда, когда она вознамерилась подкинуть ему сюрприз.

Рядом с машиной стояли два бога.

– Твою мать! – прошипел Ксе, быстрым шагом направляясь к ним.

«Опаньки, - только и подумал Сергиевский. – А парень-то непрост…»

От ларька к «Ниве» шел высоченный, толстый от переразвитой мускулатуры мужчина с бочкообразной грудью; он нес пиво и беззлобно ругнулся, когда шаман едва не налетел на него.

– Это беда, а не пацан, - с ухмылкой пожаловался гигант. – Как упрется рогом в землю – экскаватором не снесешь.

– Менгра! – возопил шаман. – Я же все сказал! Мы же по делу… тут… человек же…

Старший, интеллигентного вида бог виновато развел руками.

Младший, мальчишка лет пятнадцати, насупился и смотрел на Ксе исподлобья, взглядом упрямым и несчастным, точно щенок, брошенный и вновь пришедший к хозяйской двери.

– Блин! – орал Ксе. – Жень! Ты чем думал?! Как мы в машину влезем, ты хоть подумал? Придурок! Ну зачем ты приперся?! Что тебе тут надо?

Тот молчал и сопел, явно не намеренный сдавать позиции.

Даниль смотрел и пытался не хохотать. Или хотя бы хохотать не в голос и не так неприлично. Обиженный бог пялился на шамана в упор, точно собирался проглядеть дырку.

– Ты обещал, - угрюмо сказал он.

– Что я тебе обещал? – вызверился Ксе.

– Что меня не бросишь, - сказал русоволосый Жень, и ноздри его по-волчьи расширились.

– Я тебя и не бросил!

– Собираешься, - уверенно и мрачно сказал пацаненок.

«Эге! – Даниль, наконец, почуял неладное. – Что это тут творится? Ксе же не жрец, какие у него могут быть отношения с антропогенным божеством? И что это божество, блин, тут делает? Седой – это бог стфари, невооруженным глазом видно. Но этот-то – наш…» Аспирант решил позволить себе побыть чуток неделикатным – в конце концов, он платил Ксе приличные деньги. Он направился к компании, и раздор мигом смолк.

– Прошу прощения, - сказал Даниль. – Ксе, какие-то проблемы?

– Вот моя проблема, - пробурчал шаман. – Придется его обратно везти…

– Я с вами поеду! – безапелляционно заявил бог.

– Не поедешь!

– Почему?

– В машину не влезешь.

– Да влезет он, влезет, - вмешался Менгра.

– Менгра, а вы-то…

– Эй, пацан, - ухмыляясь, окликнул Даниль назидательным тоном. – А что это ты вообще тут делаешь? Где твои жрецы? Да и храмов, насколько я знаю, поблизости нету…

И они уставились на него – все четверо, такими глазами, что у аспиранта ёкнуло под ложечкой. Молчаливый седоволосый бог опустил веки. Стфари Менгра потемнел лицом, медленно поставил сумку на асфальт; бутылки едва слышно звякнули. Ксе отшатнулся от Даниля, и глаза его неласково сузились. Даниль уже понял, что ошибся, сочтя Ксе человеком заурядным, но сейчас осознал, что недооценил его вторично: под невыразительной внешностью шамана таилось железное самообладание.

– Ты… - выдохнул Жень. – Это…

…Они растерялись. Аспирант подумал, что где-нибудь в месте менее людном неосторожные слова могли бы дорого ему стоить: чтобы совладать с двумя богами и двумя не последнего разбора контактерами одновременно, ему пришлось бы действовать жестко, а карму, по пословице, Тайдом не отмоешь. Но сейчас ими завладели растерянность и испуг; Даниль решил, что пора перехватывать инициативу.

– Меня зовут Даниль Сергиевский, - сказал он. – Я из Института тонкого тела, кармахирург. Я вижу такие вещи. Давайте сядем в машину и поговорим спокойно.

– Мда, - сказал Менгра.
– Мда. Пиво будете?

Ксе молча принял бутылку. Сергиевский поколебался, глядя на зажатую в лапище стфари емкость с дешевым пойлом, а потом махнул рукой:

– Давай.

Ксе сидел, уставившись на собственные колени; лицо его было злым и угрюмым. Рассказ его длился недолго, но каждую фразу шаман точно вырезал из себя ножом. Жень, как приклеенный, пялился в окно, и Даниль ему сочувствовал: любому станет погано, когда при тебе посторонние люди обсуждают такие вот подробности твоей судьбы… Аспирант отхлебнул из горлышка и не почувствовал вкуса.