Ход кротом

Махнув трубкой на манер шашки, оратор добавил:

— Как повелитель империи зла и кровавый тиран, я кое-что понимаю в таких вещах.

Когда утихли прокатившиеся смешки, оратор положил трубку на кафедру:

— Теперь, товарищи, вы понимаете, сколь огромный ущерб нам нанесен. Обещаю вам одно. Все суды пройдут полностью открыто. Виновных не спасут никакие заслуги!

* * *

Заслуги Пианиста не спасли. Жандармский ротмистр, потом успешный разведчик, потом заместитель и даже народный комиссар — это бывший-то жандарм! — нарком информатики.

А теперь однорукий пойманный заговорщик.

Обычная карьера для тех веселых времен. Еще утром ты нарком, а к обеду под замком. В силе поутру, в могиле ввечеру.

Замок скрежетнул; в подвал вошел высокий матрос. Насколько успел разглядеть узник в светлом прямоугольнике двери — все тот же, набивший оскомину, китель без правильных знаков различия, все та же безлично-чистая морская форма.

Дверь закрылась. Вошедший поднял на Пианиста глаза — в полной темноте светились они нелюдским красным, и Пианист подумал: неужели попы не врали, и ад существует, и в самом деле являлся Лютеру черт, и «Фауст» Гете не фантазия, но хроника? Ведь ни фонаря, ни лампы не внес проклятый гость, светится лишь проклятая надпись на чертовой бескозырке… И нету чернильницы запустить в него, да и руки правой ведь нет.

Помнится, бог викингов отдал за великое знание глаз. Он, Орлов, отдал за великое знание руку, но к чему теперь это знание?

Да и не побежит Корабельщик от брошенной чернильницы. Даже взрыв, пробивший в сердце Москвы заметную с высотных цеппелинов рану, так и не прикончил проклятую тварь. Эта нелюдь посильнее «Фауста» Гете!

Не здороваясь, нелюдь рявкнула:

— Какого хера было лезть в Польшу? Чего вы этим добились? Кровавые потягушечки за избушку лесника?

Пианист выхрипнул, с трудом пересиливая боль в ребрах:

— Да! Но это наше, наше собственное, что мы сделали сами, без вашей неземной мудрости, впихнутой нам в голову, как фарш в колбасную оболочку!

Корабельщик выдохнул — выдох тоже был человеческий, с обидой и злостью, только Пианист больше ничему совершенно не верил. Проще всего решить, что от побоев лишился он сознания, и теперь снится ему последний разговор, достойный книги либо театра. Разговор, участникам его вовсе ненужный, а вставленный только для произнесения каждой стороной своего credo на зрителя.

И в том сне Корабельщик спросил:

— Почему же вы не считаете вашим успехом десятилетнюю работу наркомата? Новые города, сотни тысяч выученных людей, миллионы машин, успешно работающих на благо людское — почему вы не числите это на свой счет, вы же в наркомате были моей правой рукой!

С легкостью нереальности, когда понимаешь, что все мираж, и потому никакие слова ничего не весят, и можно сказать раз в жизни истинную правду, не высчитывая последствий, Пианист сплюнул на каменный пол:

— Рукой дрочат! А я хотел человеком быть! Человеком! Ты сам не человек, откуда тебе знать, что это такое! Да, я ошибался. Но это мое, мои ошибки, мои победы, пусть скромные, но мои.

Тогда Корабельщик пожал плечами, насколько Пианист разобрал в полумраке, разбавленном свечением проклятой золотой надписи «Туманный флот». Немертвый моряк отшагнул чуть назад, качнув застоявшийся сырой воздух каземата, и спросил сам у себя:

— Этично ли принимать помощь от сволочи, если реальны и помощь, и сволочь?

— Ну и как, — не удержался Орлов, — этично?

И Корабельщик ответил на диво спокойно, как в прежние времена, когда были они еще сотрудниками, чуть ли не соратниками… Да, впрочем, сон же!

— Такие вопросы выходят за пределы этики и передаются тем парням, что мыслят в терминах «допустимые потери»…

Нежить-моряк щелкнул пальцами:

— Да! В исходном варианте потери сорок миллионов сразу, и потом семьдесят лет агонии, и потом снова потери. В нашем варианте мы все же потеряли на двадцать миллионов меньше.

Тут Корабельщик сделал круговое движение выставленной перед собой ладонью — словно бы завернул невидимый вентиль — и Пианист разлетелся по стенам каземата кровавыми брызгами.

По-видимому, энергичное движение исчерпало какие-то лимиты, потому что сразу после него Корабельщик сделался блеклым, прозрачным, как след выдоха на холодном стекле, и так понемногу таял, таял, пока не пропал в темноте совсем.

В ту же минуту по всей Земле точно так же тихо, беззвучно, истаяли розданные Корабельщиком коммуникаторы — те самые, вошедшие в легенду, черные чародейные зеркала.

* * *

— Зеркало Снежной Королевы, наконец-то, разбилось, и осколки его разлетелись-таки по белу свету? Да вы проходите, Смитти, не смущайтесь, у нас тут все по-простому, по-деревенски…

Контр-адмирал, начальник разведки всея Великобритании, повелитель орды шпионов, над коими не заходит Солнце, сэр Мэнсфилд Смит-Камминг, толкнул нарочито легонькую калитку и прошел по нарочито грубоватым камням дорожки.

Сэр Уинстон Рендольф Черчилль, в данный момент сельский лендлорд, сдающий кое-что десятку арендаторов и разводящий неожиданно превосходные розы — «так, не на продажу, для себя только!» — встретил давнего приятеля в приподнятом настроении, за безукоризненно накрытым столиком, на фоне буколической зеленой изгороди, украшенной цветами и окутанной мирным гудением пчел.

Присели. Сэр Уинстон молча протянул неразлучную флягу, из которой сэр Мэнфсилд отпил глоток.

— Как ваши розы перенесли бомбардировку?

Черчилль жестом фокусника скинул покрывало… Сэр Мэнфсилд полагал, что с клетки для канарейки либо с чайника. Под покрывалом оказалась простенькая стеклянная банка с прозрачной же крышкой, а внутри банки два лепестка из фольги, подвешенных на леске за хвостики, но разведенных неведомой силой под углом, а не висящих вертикально, как ожидалось. Разведчик, впрочем, узнал и сам ионоскоп, и причину его появления.

— Как видите, дражайший сэр, здесь радиация невелика. Воздух между лепестков не насыщен заряженными частицами, поэтому исходный электрический заряд не позволяет им опасть бессильно… — Черчилль тоже глотнул и спрятал фляжку.

— На ярмарке в городе говорят, что возле Лоустофта нынче рождаются двухголовые телята. Тамошняя община индийцев уже прозвала их «браминами» и поклоняется, как дважды священным животным, — осторожно сказал сэр Мэнсфилд.

— А дочка мельника понесла от непорочного зачатия! — хозяин фыркнул и жестом велел кому-то невидимому подать бисквиты. — Увы, Смит, время лишило нас удовольствия светской беседы, этой «роскоши человеческого общения», как великолепно писал автор «Южного почтового», несмотря на то, что лягушатник. Не знаете, где он?