Ход кротом

Тогда Великий Князь перевел взгляд и бестрепетно встретил немой вопрос Татьяны согласием:

— Что ж, ваша точка зрения победила. Теперь будет мир.

Желательно, весь

Мир обрушился внезапно, как сугроб с крыши. Только что вся Сибирь искрилась белым-белым снегом, конфеты-бараночки, словно лебеди, саночки… Как вдруг запарило, поползло белое пуховое одеяло, ссыпалось по скату в самую грязь. И открылось под ним все красное, где щедро накатанное суриком по кровельному железу — а где кровь. Не зря еще поляне и древляне называли железо и кровь одним словом: «руда».

Предали Колчака британцы, уже не посылали ему вооружения и снаряжения. Сперва суетились всевозможные контрабандисты, поднимая за патрон или второсортный пехотный ранец «десять концов», то бишь, вдесятеро от цены Королевского Арсенала. Но с уходом белочехов пропала надежда на русское золото, померк таинственный полусвет в подвалах Омского банка — перестали контрабандисты подставлять голову за босый хвост, перестали возить патроны. Отвернулись манерные французы, незаметно исчезли серьезные японцы, прихватив с собой решительно все, что поместилось в товарные вагоны и потом в пароходы.

А с приходом весны сибирские мужики вскрыли все захоронки. Угрюмо огрызаясь на плачущих жен, вычистили, забили порохом и свинцом одностволки, помнящие еще английский десант на Петропавловск-Камчатский. Никогда в Сибири не водилось помещиков, крестьяне тут все считались государственными.

Но вот сгинул государь!

Сибирь никак не верила, что Николай Романов улетел в Ливадию — прежде всего потому, что не верила в цеппелины, в самую возможность человека летать по небу, аки посуху. Так что сгинул государь; если даже печатают в газетах, что сидит он в Ливадии — то подменыш сидит, выношенный подмышкой седьмым сыном седьмого сына из яйца черной курицы!

Сгинул государь, и, стало быть, господь — жестокий и грозный Христос двоеперстников — за муки столетние, за твердость в вере, помиловал, освободил крестьян государевых, и стали те нынче свои собственные.

Никакие расстрелы не оскорбляли сибирцев сильнее, чем поротые шомполами по приказу Колчака задницы. С весенним половодьем захлопали ружья, закувыркались из седел курьеры Верховного Правителя, заполыхали лучшие избы в селах, где стояли на квартирах офицеры или мрачные забайкальские казаки. Двери обычно подпирали бревном, а любого, высунувшегося в окно, встречал нестройный залп.

Из уст в уста сибиряки передавали, что нашлась управа на барскую силу. Что «черный князь», мужицкий князь Петр Александров Кропоткин, в первый день весны дописал, наконец, «голубиную книгу». А в книге той все-все обсказано: и как разбить мироедов, и как устроить новый мир, мир сказочной страны Беловодье. Кто книгу видел, тот поправлял: не Петр Кропоткин, а Дальгиз; и не голубиная книга, а просто в голубой обложке. Но всякий знал, что волшебная вещь дается только под зарок и силу имеет лишь до соблюдения зарока; вот и пришлось Петру Кропоткину назваться диковинным именем. Кто понял, тот и понял, а кто не понял, тому и знать не надо.

В апреле, когда земля хоть немного просохла, на всех волжских мостах застонали рельсы: за Урал сплошным потоком шли бронепоезда. Открывала стальную реку Брянская Железнодорожная Бригада. Затем шла Московская Железнодорожная Дивизия из двух бригад: Первой Пролетарской и Второй Ударной Моссовета. Наконец, Путиловский Железнодорожный Корпус из трех дивизий, каждая по две бригады.

А в небе полетели те самые цеппелины: строившийся весь остаток лета, осень и зиму, Московский Воздухоплавательный Комбинат имени Эрнеста Тельмана выдал первую продукцию. Десяток «пятитонников» разослали на обеспечение пассажирско-почтовых линий, а два новых «семитонника» и три ветерана еще немецкой сборки, L-70,71,72, как раз и направили на обеспечение Восточного Фронта. Восточный Фронт перемещался быстро: сопротивляться оказалось некому.

Одни лишь уральские казаки сохранили верность присяге, но набралось лампасников едва тысяч пятнадцать. Не в силах противустать красному железному потоку, казаки выбрали себе атаманом Владимира Сергеевича Толстова, и порешили уходить в Крым, к Деникину. Добрались только до берега Каспийского моря, где узнали, что Деникин сам давно в Лондоне, что Зимний Поход завяз в Украине, как топор в березовой чурке, и что англичане более не присылают ни патронов, ни одеял, ни сапог — а без того воевать, паче же победить большевиков, нет никакой надежды. И что новые рты в голодном, хоть и царском, Крыму никто не ждет.

Предлагать службу коварным англичанам, засевшим в Баку, казаки побрезговали. Уральцы не нашли ничего лучше, чем отправиться сухим путем в Персию, по восточному берегу Каспия. К тому времени наступила уже осень, и вал красноармейского наступления прокатился по Сибири до Тихого Океана, и обратным ходом вернулся в Туркестан и Семиречье. Идти казакам пришлось по соленому безводью, в лютые осенние ветра и ночные заморозки. До форта Александровский на полуострове Мангышлак из пятнадцати тысяч добралось чуть менее двух, а пока дошли — со всех сторон уже оказались красные. Девять из десяти походников — по большей части, бабы с детьми да увязавшиеся за казаками Гурьевские мещане — не в силах дальше переносить ужасы похода, попросту сдались комиссару Микояну.

Осталось чуть более двухсот непримиримых уральцев; поздней ночью выступили они с войсковыми знаменами Уральского Казачьего Войска в накатывающую зиму и через два месяца, оставив по пути еще полсотни тел, все же добрались до Персии. Там уже пришлось им не до жиру, и пошли они в службу «белым сахибам» для охраны путей из Пакистана в Индию, а оттуда в Китай, а оттуда еще дальше — так что Владимир Сергеевич Толстов умер своею смертью через много лет в австралийском городе Брисбене, и более с тех пор никогда уральских казаков на Земле уже не бывало.

Лишившись верных бойцов, сам Колчак пропал без вести. Кто говорил: продали его эсерам свои же охранники, выкупая собственные головы. Кто возражал: уплыл Колчак за море, да в бурю потонул. Третьи говорили, что вынырнет еще Колчак в Харбине и Порт-Артуре, все же русские то города, что бы там ни говорили косоглазые — а тогда уже большевички кровавыми слезами наплачутся!

Но нигде не всплыл Верховный Правитель, даже не булькнул. И вся громадная Сибирь упала в руки Совнаркому за одно недолгое северное лето. Не то, чтобы вовсе без крови, и не то, чтобы вся до былиночки — еще долгие годы скитались по дебрям не смирившиеся «атаманы» и «батьки» — но вдоль железной дороги, до самого Владивостока, установилась власть Советов.

И не один банкир или крупный заводчик, или просто буржуй-рантье, живущий с процентов по вкладу, прикусывал губу, глядя на глобус. Тем летом неизвестно кто выбросил в продажу новый, «красный» глобус, выкрашенный алым от Северного Моря до Тихого Океана, и словно бы подплывающий багряными потеками там, где китайские интернационалисты возвращались домой небольшими группами по две-три дивизии.

Домой хотелось не одним лишь китайцам. Кубанские казаки, а с ними Дикая Дивизия, с первой травой порешили двигать на Кавказ обратно, только вот отпускать их никто не собирался: войск Белому Движению и без того катастрофически не хватало.