Ходынка

— Герман Арсентьевич, можно вас спросить? — произнес подпоручик Беляков.

— Спрашивайте, голубчик. Конечно, спрашивайте.

— Зачем нас вообще сюда прислали? Ведь верно фельдфебель сказал: мартышкин труд это.

— Вы когда, Роман Романыч, училище окончили?

— Прошлого месяца, — торопливо сказал Беляков, — но я еще и в корпусе…

— Пора бы уяснить, — оборвал его капитан Львович, — что покуда войны нет, людей занять чем-то надо. Das ist [2] наша цель. А средство есть нефашный.

2

Das ist… [нем.] — Это…

— А люди как же? — спросил Беляков, судорожно глотнув воздух. — Тут ведь народ гулять будет.

— Тоже с народом быть хотите? — хмыкнул Львович. — Народ, батенька, сюда насильственно никто не пригонит. В отличие от нас с вами. Это мы люди казенные. Да и то сказать… Смотрите: почему этот Зелинский мне удар назад не отдал?

— Так расстрел бы ему вышел — проговорил Беляков.

— Вышел бы — согласился Львович. — Но и в морду мне сунуть он все равно бы успел. А вы говорите… Никто, на самом деле, нас воли не лишает. Только мы сами-с. И невольников на этом гулянии не будет. Вот так-то!

По пути к лагерю подпоручик Беляков оглянулся еще раз.

Овраг, под прямым углом идущий от Петербургского шоссе, разрезал Ходынское поле чуть ли не до середины. За ним, ближе к городу, к Брестскому вокзалу и Скаковому кругу, виднелись овраги помельче — иные тоже доходили до шоссе у самого города, чуть ли не возле Триумфальных ворот. Лучи тропинок разбегались от старых колодцев, послуживших и отхожими местами после того, как была закрыта Французская выставка 1891 года. Дальше начиналась Москва: серая полоса во весь горизонт, местами оживленная вечерними огнями. Скопления этих огней кончалось на правой стороне — там лежало Ваганьково кладбище.

* * *

„12 мая 1896 г. от Р. Х., воскресенье. Послезавтра в Москве коронация. Ходил к Деленцову. Пили цветочный чай с ситным, после сидр. Засолов считает фаланстеры единственно возможной формой счастливого устройства общества. Говорит, что там денег не будет. Вздор! „Государство“ он, конечно, не читал. Разве что в брошюре Павленкова за три копейки, с описанием жизни Платона. Говорит, что Платон жил в Сиракузах и кричал „Эврика!“ Но ведь он неумен. Он просто дурак! Экая скотина! Ужасно болела голова. На обед подавали превосходную гусиную печень и отменное крем-брюле.

13 мая 1896 г. от Р. Х., понедельник. Завтра в Москве коронация. Очень хотел не ходить вечером к Деленцову, но снова пошел, потому что там была Над. Ник. Пили чай с бергамотом от Перлова, ели ситный с вареньем и пироги с вязигой. Потом пили лиссабонское. Ну и горазд Засолов тарахтеть! Это же фонтан — поди, заткни его! Над. Ник. для смеха с граблями и в лаптях пришла, а за ней Лукерья башмаки козловые несет! Какова? Танцевала вальс с Хазаровым. Спросила, отчего он опять pince-nez [3] носит. Тот сказал, что офицерам очки по всей армии запретили. Сказал и тут монокль вынул и в глаз вставил. Все чуть со смеху не попадали: ну чистый пруссак! В Москве бы за такой монокль забрали, куда следует. На втором вальсе его болонка за ногу укусила. То-то смеху было! Над. Ник. обещала дать свидание не прежде, чем стану титулярным и Анну получу. Ужасно болела голова! Вроде, у Деленцова и печь уже не топят, а все равно болит. Принял морфию на ночь — полегчало. А Над. Ник. все ж таки кокотка: переобувалась при мужчинах! Sic! [4] Видел ее ножку — чертовски бела! Меня эта ножка положительно с ума сведет! На обед были восхитительные телячьи мозги, обвалянные в белых сухарях.

Надежда Николаевна

НАДЕЖДА

НАДЕЖДА НИКОЛАЕВНА

НН НН НН

D D D D

NADINE

14 мая 1896 г. от Р. Х., вторник. Нынче в Москве коронация. С утра была сухость во рту. На завтрак подали отличную ветчину с яичницей, пудинг, кофе с холодными сливками. У Деленцова на даче запах ужасно нездоровый: нафталин, сапог старых целая гора, болонка эта чертова, порошок персидский по углам рассыпан. Не хотел ехать в Москву, да курьер депешу привез: мирные чечены нарочного прислали. И как! Обрили ему голову, иглой на черепе слова написали и чернильным орехом натерли и волосам отрасти дали. Так он в Москву и приехал, потому что в Ростове разведчик, говорит, сидит, им верить нельзя. Обрили его опять, прочли. Вот шельмы! Обедали в „Славянском базаре“, Иванова поздравляли св. Станиславом 3 ст. Ели блины с икрой, селянку, поросенка с хреном, кашу гурьевскую. Пили шампанское и ром ямайский. Ром жженой бумагой пах. После обеда поехал на дачу. В вагоне заснул и видел maman и papa [5] . Maman денег выслать просила, а papa высечь грозился. К Деленцову не пошел, потому что Над. Ник. оделась стряпухой и в Москву с утра третьим классом уехала, а Лукерью нарядила в парижское платье летошнее и в первый посадила. Говорит, что только в третьем классе русский язык и можно услышать. Эдак она и девкой оденется! Завтра Горлицын из Женевы приехать должен. Говорят, новые журналы и книги привезет“…

3

pince-nez [фр.] — пенсне.

4

Sic! [лат.] — так!

5

… maman…papa [фр.] — мамашу… папашу.

„Ер“ на конце последнего слова вдруг перешел в непрошеный нажим, а затем и вовсе расплылся в целую кляксу. Кривя губы, коллежский регистратор Петр Борисович Вепрев снял с кончика пера волосок и бросил его на пламя свечи. Затем вытер перо и пальцы о лоскут, вздохнул и стал перечитывать написанное. Ухмыльнулся, перечитал снова и снова вздохнул. Писать было больше не о чем. Вепрев встал и походил по комнате, постоял у окна, посмотрел на верхушки елок, за которыми тонуло багровое солнце. Вздохнул опять. Поскреб ногтем статуэтку молодого, но уже модного нахала Максима Горького, купленную в припадке того настроения, которое позволило Вепреву вообразить визит Надежды Николаевны в его скромную обитель. „Жил на свете рыцарь бедный…“. Взял стул и сделал с ним несколько фигур вальса. И вдруг, неожиданно для самого себя, схватил трость, портсигар, шляпу и бросился на улицу.

Со стороны Сходни донесся гудок паровоза: вечерний поезд привез последних дачников.

Вепрев набрал полную грудь смолистого воздуха и зашагал вдоль просеки, упиравшейся в дачу Деленцова — новый, в три этажа терем, будто с картинок Билибина срисованный.

Лужайку, на которой стояла дача, заволокло дымом. Вепрев долго искал ручку звонка, но, наконец, не выдержал, толкнул калитку и, прикрывая рот платком, зашагал к дому Деленцовых по усыпанной гравием дорожке.

— О, господи! Мавра! У вас пожар, что ли?

— Пожар не пожар, а господин иностранец самовар ставит — хлопая влажными от слез белыми ресницами, ответила кухарка Мавра — плечистая, задастая старуха лет сорока. — Шишек еловых напхал. Шишки не горят, а он туды — керосину, немец-то господень! Упрямый, чёрт!

Сняв с самовара трубу, Мавра нахлобучила сверху порыжевший от старости сапог, схватилась за каблук и принялась ритмично поднимать и опускать его. Из основания самовара опять полился густой сизый дым.

— Так бы его кочергой и угостила! Эвона и сам идет!

Из леса выходил невысокий молодой господин без сюртука, но в жилетке и с котелком на голове. В правой руке господин держал огромную заячью тушу. Его широкое, калмыцкого рисунка, лицо сияло.

— И дым Отечества нам сладок и п'гиятен! — прокричал он, бросая тушу под ноги Мавре. — Вот, Да'гьюшка, заяц тебе на во'готник.

— Мавра мы — угрюмо ответила старуха и приподняла пальцами босой ноги окровавленную заячью голову. — А она зайчиха выходит. Какой с ей воротник, барин? В линьке она.

— Ах, каналья! — удивился господин. — Кто б мог подумать? Feci quod potui, faciant meliora potentes [6] . Ну хоть мясо себе возьми!

— Какое уж мясо! Заяц об эту пору поебень-траву ест, он и волку невкусен. Как это, барин, вы ее промыслили?

— На ост'гове, Мав'га, на ост'гове. Там озе'го 'газлилось, так она на ост'гове оказалась. Сама в 'уки далась.

— А вы, значит, ее за ноги, да о березку головой?

— А'гхипо'газительная догадливость! — рассмеялся господин. — Именно о бе'гезку! О настоящую 'гусскую бе'гезку! — Он сунул большие пальцы за борта жилетки около подмышек, склонил голову набок и спросил, прищурив карие, с оранжевой искрой, глаза:

6

Feci quod potui, faciant meliora potentes [лат.] — я сделал что мог, кто может, пусть сделает лучше.

— А что, Мав'га, муж у тебя есть?

— Имеется — проговорила Мавра, продолжая работать сапогом и отворачиваясь от дымившего всё гуще самовара. — Такой же дурак, прости Господи.

— Ну, я бы тебя ду'гой не назвал! — снова рассмеялся господин. Что-то много он смеялся. — П'гаво, не назвал бы. Совсем нап'готив.

— И я про то ж — сказала кухарка. Она высморкалась в два пальца, и, встряхнув ими, вытерла о фартук.

— Так значит, Мав'га, ты главнее мужа?

— Мужа? А чего там? Пьяный придет, так во двор его и дверь на засов. Покамест не поумнеет.

— А т'гезвый когда? Т'гезвый когда, а, Мав'га?

— А не бывает он трезвый — проговорила кухарка, поглядывая на господина из-под белых свиных ресниц.

— Так ты, можно сказать, им уп'гавляешь?

— Ась?

— Ну, ты главная, значит, уп'гавляешь?

— Есть маленько. Тверёзый пьяного завсегда главней.

— Ну вот! Я же гово'гил! — воскликнул господин. Протянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, он направился было к деленцовскому терему, но тут заметил Вепрева, стоявшего в клубах дыма, и приподнял котелок: