Ходынка

— Стыдитесь, Ландграф! — вскочила Деленцова. — Господин Дулин в отпуске, только и всего.

— Да?

— Да! Господин Дулин — Sozialdemokrat, да будет вам известно! Его из тюрьмы отпустили на поправку здоровья.

Вепрев будто со стороны посмотрел на свои руки и увидел, что он хлопает в ладоши. Следом за Вепревым, сначала поглядывая друг на друга, а затем все более уверенно начали аплодировать встающие с мест дачники. Собака выскочила из-под стола и залилась оглушительным лаем.

— Браво! Браво, господин Дулин!

— Бис! — проснулся Засолов.

Мадам Выдрина хлопала ладошками сидящей на ее коленях дочери.

Ландграф поднялся и через стол протянул руку Дулину:

— Милостивый государь, примите мои искреннейшие извинения!

— Алаверды к вашим словам, — буркнул Дулин. — Не стреляться же с вами. Я продолжаю. Русскому правительству и богатеям выгоден рост народонаселения. Арифметика здесь очень простая: чем больше народа, тем дешевле рабочая сила, и тем больше барыш капиталиста. Поэтому никаких рединготов они русскому мужику и рабочему не дадут. Русское правительство потому и продолжает играть с народом в дочки-матери, что платить не хочет. Культурный французский рабочий получает в день пятьдесят су. Десять су он тратит на стол, пять — на платье, еще десять — на квартиру, еще пять су — на женщину. У него остается двадцать су чистого дохода, которые становятся его капиталом. У русских же рабочих ничего не остается, ибо их слишком много, а их барыш целиком присваивает капиталист, скупивший на корню русский трон. Вместо барыша им подсовывают царя-батюшку и веру в загробное царство, давно похеренную культурным французским рабочим. Вот какова цена тому и другому — двадцать су!

— Сходится! — прошептал Сытин Бокильону. — Preservativo [10] на Champs Elysees [11] столько и стоит. Это, верно, и есть русская социал-демократия.

— Бывает дешевле! — пожал плечами Бокильон. — Но вы добавьте к двадцати су пять. Что есть двадцать су без пяти? Поцелуй без любви, колокол безъязыкий.

— Моё почтение! — прогудел хорошо поставленный бас. Дулин сунул большие пальцы за жилетку и, похлопывая ладонями по груди, окинул вошедшего свирепым взглядом из-под мощных надбровных дуг.

10

Preservativo [ит.] — презерватив.

11

Champs Elysees — улица Елисейские Поля в Париже.

— Михаил Федорович! — воскликнула хозяйка. — Наконец-то!

— Господин Москвин! Ну как? Расскажите! — загалдели гости.

Москвин — молодой человек богатырского сложения в изрядно запылившемся летнем пальто — положил на стол оранжевый узелок и поклонился хозяйке:

— Как заказывали, Марья Алексеевна. Народный гостинец. Это перво-наперво. Теперь общее впечатление…

— Господи! — воскликнул Деленцов. — Да ведь сегодня же коронование было!

— Будет вам, papa! — скривился Кока. — Ведь обещали: ни слова об этом!

— Кока! — вспылил Деленцов. — Сколько можно, наконец! Шрамы украшают мужчину!

— Сами сказали, что Бога нет — не унимался Кока. — Значит, и помазанник Божий — фикция. Узурпатор!

— Кока, а вы, никак, в герольды записались — сказал Москвин. — Ну что ж, наслышан…

— Кто такие герольды? — спросила Ляцкая мужа.

— Бирючи, — ответил тот, — глашатаи. Ездили по Москве и афишки с манифестом раздавали. Коке и другим студентам за это обещали экзамен по богословию даром принять. У него еще и шляпа с перьями была, но ее отняли. А одного и вовсе с коня стащили. Обобрали чуть не до пуха. Афишки-то даром раздают, а наживатели их по пять рублей тут же предлагают.

Москвин, смеясь, развязывал ситцевый узелок:

— С душком, однако, гостинцы! Не поверите, меня кондуктор из вагона вывести хотел! Пришлось стоять на площадке.

Наконец, Москвин отделил друг от друга оранжевые уши и произнес:

— Тонкие натуры и дам прошу отвернуться. Колбаса!

По веранде поплыл затхлый мясной дух, приправленный чесночными струями. Прыгавшая у ног Москвина болонка отрывисто гавкнула, поставила лапы на его колено и завертела хвостом.

— О боже! И это давали людям?

— Отнюдь, сударыня. Только будут давать. В субботу.

— Но что же это, помилуйте?

— Полфунта вегетарьянских кошмаров! — сказал Москвин, приподнимая над столом бумажный пакетик. — Изюм и орехи. Ну, с этим дела получше. А вот — постучал он по столу небольшим пряником — тот самый, печатный, наверное.

— Но где же вы это все купили? — спросил Бокильон.

— Помилуйте: даром взял. Это же гостинец, Николай Константинович!

— А-а-а! Тот самый! Причащение, так сказать, священной власти! Таинство единения помазанника Божьего с телом народным?

— Ну да. Биржевая артель Чижова этим делом озаботилась. Вам шутки, а ведь государственное дело — четыреста тысяч гостинцев! Восемьдесят человек собрали, чтобы все это разложить. Раздадут на Ходынке, в субботу. Кстати, у меня к вам поэтому тоже дело будет. Но об этом после. Теперь самое главное…

Москвин достал из узелка и протянул Деленцовой бело-голубую эмалированную кружку с царским вензелем:

— Вот сим предметом сейчас вся Москва и болеет.

— Неужели?

— Да-да!

Деленцова еще держала в руках кружку, но Надежда Николаевна уже тянула к ней руки, а следом за Надеждой Николаевной — и Выдрина. И даже у тихони Ляцкой зажглись глаза, и она стала освобождать свою талию из рук мужа.

— Называют ее вечной…

— Ну да, и в Париже их так же называют.

— … И взыскуют ее, как жизни вечной же.

Когда в кружку поухал даже Кока, и рассмотрел ее через очки самый терпеливый — Хазаров („Право, презанятная вещица!“), — она вернулась в руки Деленцовой.

— Так это всё? Только это и дадут народу?

— А мне нравится! — воскликнула Надежда Николаевна. — Право же, и я бы не отказалась от такой.

Сердце Вепрева ёкнуло.

— Нет, будут еще увеселения — вздохнул Москвин, как будто он сожалел о том, что будут увеселения. — Позвольте…

Он похлопал руками по оранжевому платку, приподнял его над столом и стал вопросительно озираться:

— А где же…

Тут в дальнем углу веранды раздался гомерический смех:

— Вы только подумайте!

Дулин держал в руках тоненькую брошюру в красно-зеленой обложке и смеясь, тыкал в нее пальцем:

— „Театр номер второй. Конек-Горбунок. Волшебная сказка“.

— А, вот она! — обрадовался Москвин.

— Так вот чем народ будут потчевать! — продолжал Дулин, — „Хан Ордынский“. То есть, господа, вместо дурака-царя в котле с молоком дурак-хан сварится. Надеюсь, теперь вам все понятно? Дабы покрыть свои делишки, трусливая буржуазия вкупе с изобличенным царизмом не гнушаются даже выхолащиванием сказок. Но это гнусно, господа! Это гадко! Отнимать у дитяти его единственную игрушку — это низко!