Хохот шамана

Эмили на протяжении разговора с офицерами сжимала в руках коробку с новеньким будильником, будто он мог стать ее спасательным кругом в происходящем вокруг. Один из полицейских, видя ее состояние, вызвался подвезти художницу до дома -- и она была ему благодарна. Как была благодарна и Джинни, не отходившему от вернувшейся хозяйки ни на шаг и жалобно мяукающему время от времени.

Буквально через час на пороге, яростно тарабаня в дверь, появилась Джинджер. Джинджер-я-всех-знаю, Джинджер-все-новости-проходят-через-меня, Джинджер-хорошо-когда-люди-умирают, ведущая "Колонки Смерти" местной газеты и чуть ли не единственная подруга Эмили, не уехавшая после института на заработки в столицу. Она с порога влетела на кухню, не переставая что-то говорить, и Эмили захлебнулась в этом потоке слов, не успевая услышать даже половину. Но когда закипел чайник, на столе оказались творожные печенья, а художница незаметно для себя оказалась в стареньком кресле с чашкой мятного чая в руках, речь Джинджер начала казаться нормальным человеческим монологом.

– - ... а самое ужасное, -- говорила она, почесывая Джинни за ухом, -- что я знала эту женщину! Мы с ней встречались на курсе релаксации.

– - Где?
– - Эмили наконец достаточно пришла в себя, чтобы поддержать диалог.

– - Курсы релаксации. Ну, знаешь, недавно открылись. Люди приходят, ложатся на кушетки, слушают расслабляющую музыку и вдыхают благовония. А, нет, перед этим доктор -- хотя я не уверена, что он действительно доктор, ты понимаешь, -- проводит вводную. Тихим монотонным голосом зачитывает, на какие сновидения мы должны настроиться. Позавчера -- как раз, когда я в последний раз видела бедняжку, -- мы мечтали о лесе. Большом, ярком и зеленом. Так вот, она проснулась очень счастливая. Смеялась, рассказывала, что в ее лес забрела девушка с кружкой кофе, все говорила, что это добрый знак. А вчера я опоздала, когда пришла, ее уже не было. Потом наша группа рассказывала, что она проснулась в холодном поту и все твердила "моя рука, моя рука!". Ужас, в общем. Знаешь, я все думаю, что ее доконал именно тот сон. Что бы ей ни почудилось.

– - Почему?

– - Как это почему. На релаксацию, знаешь, зачем ходят? Отдохнуть. Когда работа нервная и даже во сне не получается отрешиться.

– - Как у тебя, -- слабо улыбнулась Эмили.

– - Именно, -- с убийственной серьезностью кивнула Джинджер.
– - У бедняжки, наверное, был затяжной период кошмаров, который она только-только начала преодолевать -- а тут такой удар. Там, где она начала чувствовать себя в безопасности и комфортно!

Эмили молча покачала головой, уставившись в чашку. Чай почти остыл, но ей не хотелось пить. Казалось, любой глоток рискует обернуться приступом рвоты. Желудок свело холодом, и голова начала опасно кружиться.

"...в ее лес забрела девушка с кружкой кофе".

Было ли это простым совпадением? Или Эмили действительно попала в чужой сон... и исказила его? Каким-то образом умудрилась вмешаться в чужой разум, нарушить его хрупкое равновесие?

Что, если это Эмили виновата в самоубийстве той женщины?

– - Слушай, -- Джинджер обошла кресло и обняла Эмили, перегнувшись через спинку.
– - Ты слишком впечатлительная, даже для художника. Люди часто умирают, совершая подобные глупости. Но ты еще живая, и тебе еще жить и жить. Так что... надо справиться. Как думаешь, твой любимый способ подойдет?

Эмили отрицательно покачала головой.

– - Да, действительно. Тогда, может, остаться с тобой сегодня? Мне кажется, тебе лучше не быть одной. Джинни, конечно, большой молодец, но...

– - Спасибо, -- одними губами прошептала Эмили.

Джинджер крепче обняла подругу и отправилась заново греть чайник, на ходу рассказывая свежие сплетни, подхваченные в редакции. Ее смех звучал неестественно громко и временами немного нервно, но это было лучше гробовой тишины.

Намного лучше.

***

Эмили сидела перед слегка потекшей дверью, наблюдая, как расплываются ворота и тают горгульи.

Ей было противно от самой себя.

Художница твердо решила не рисовать больше ничего на злополучной двери. Поэтому просто сидела и смотрела, как та превращается в чистый холст. Сон рано ли поздно закончится, и в этом сне она больше никому не навредит.

Но просто сидеть на месте оказалось невыносимо. Голова кружилась, и будто стальной обруч сжимал виски, а в животе то и дело образовывалась ледяная волна, прокатывающаяся по всему телу. Уничтожение рисунка, как она и боялась, ничего не дало -- только гнетущее чувство пустоты и безысходности. Она могла сколько угодно скрести дверь, оттирая краску, могла закрыть рисунок новым, но не могла сбежать от себя и бесконечного сонма мыслей о мертвой женщине. Мертвой, возможно, по вине Эмили.

Пытаясь отвлечься, она принялась разглядывать портрет шамана, во сне все еще остававшийся в студии. Шаман улыбался, но почему-то в этой улыбки не было тепла, которое Эмили изобразила в реальности: он скалился, как хищник, точно знающий, что жертва никуда не сбежит. Присмотревшись, художница заметила и другие странности. Так, вместо детализированного изображения тайги за спиной шамана был лес. Но не тот, который Эмили видела в самый первый раз: этот лес был черен, и листва если и оставалась на некоторых ветвях, давно пожухла и покрылась тонкой сеточкой паутины. При более близком рассмотрении Эмили обнаружила, что стволы -- это люди. Перекрученные, изломанные тела, застывшие в неестественных позах, с гримасами боли, застывшими на лицах. На шеях у некоторых висели мешочки, с которых капала бурая, похожая на загустевшую кровь, жидкость, скорее всего кровью и являвшаяся. У других шеи и лбы покрывала вырезанная по коже вязь, отдаленно напоминавшая руническую.

А перед ближайшим к зрителю деревом стоял олень. Огромный, темный зверь с легкой рыжиной обгладывал кору-кожу, сдирая лоскуты с "дерева". Эмили зажмурилась, а потом внимательно пересчитала рога. Так и есть: не пара, как полагается, а ровно семь ветвистых отростков украшало голову оленя.

– - Когда ужасов становится слишком много, -- устало сказала Эмили скалящемуся с портрета шаману, -- они перестают пугать.

Шаман, разумеется, не ответил. Хотя в глубине души художница все-таки надеялась, что он шевельнется, сойдет с портрета и... и что? Что-нибудь случится. Но в студии не происходило ровным счетом ничего. Разве что дверь окончательно очистилась от всех рисунков, превратившись снова в размытое пятно на стене.

Осененная внезапной идеей, Эмили рванулась к этому пятну, пытаясь толкнуть его плечом, найти ручку -- открыть хоть как-нибудь. Но ничего не вышло -- ее руки наткнулись на вязкую холодную материю, омерзительно-скользкую на ощупь. С тем же успехом художница могла сунуть руки в суп, простоявший в холодильнике месяц-другой.

Она снова вернулась к портрету. Шаман щурился, словно от души хохотал над ней, а семирогий олень... исчез.

Эмили поежилась, затылком ощутив пристальный взгляд. Она знала, что в студии, кроме нее, никого нет и быть не может. Никаких дверей она не рисовала. И все-таки ощущение не проходило, с каждой секундой пугая все больше.

Она резко обернулась, надеясь если не увидеть наблюдателя, то заметить движение, которое бы его выдало.

Никого. Даже тщательный обыск студии не помог. Кисти, краски, карандаши, сломанные рамки и изодранные неудачные работы -- все точно такое же, как наяву. Ничего и никого лишнего. Но кто-то же наблюдал за ней, за каждым шагом, каждым действием, видя, казалось, сквозь любые преграды.

Стены начали давить на Эмили, заставляя искать укрытия в шкафу. Но темное узкое пространство вызвало приступ настоящей паники, так что ей пришлось оставить эту затею. Она пыталась открыть окно -- за ним оказалась все та же белесая пакость, что оставалась на месте двери.

Отчаявшись, Эмили схватила кисть и, почти не глядя, размашисто набросала на одной из стен садовую калитку, увитую плющом. Стоило ей нанести последний мазок, как с той стороны подул свежий весенний ветер. Калитка скрипнула, и в студию шмыгнул рыжий ободранный кот, явно только что побывавший в драке.

Проклиная себя, Эмили сделала шаг в заросший и заброшенный сад.

Она оказалась в колючих зарослях роз и пока выбиралась, успела изрезать оголенные по локоть руки. Ноги более-менее спасли пижамные штаны, а майка, хоть и разодралась, помогла остаться целым торсу. Выбравшись, художница опасливо огляделась по сторонам. Никого. Совершенно спокойное место, без трупов, убийц и крови. Никто не убегал, в ужасе моля о помощи. Никто не нагонял жертву.