Hold Me

— Я…

— Я знаю, кто вы, — это неуважительно — перебивать, но мне хочется поскорее увидеть Эмили, так что обойдусь без вступительных речей.

— Тогда, будь добр, представься, — он не оценивает моей грубости, сохраняя невозмутимость на лице, и мне становится неловко, правда говорю уверенно:

— О’Брайен.

— Откуда ты знаешь Хоуп, О’Брайен? — с недоверием щурится, продолжая гулять по моему лицу оценивающим взглядом, из-за чего ощущение дискомфорта поселяется в груди, мешая собраться с мыслями. Мне не нравится этот длинный темный коридор с тусклым освещением.

— Мы… — запинаюсь, впервые потерявшись настолько, насколько это было вообще возможно. Мне впервые доводится сказать это вслух. И это тяжело, ведь я не люблю открывать что-то личное перед другими. А Эмили Хоуп — она мое личное.

— Она моя девушка, — по взгляду мужчины понимаю, что слегка шокировал его, да и мой язык отсыхает после этих слов, поэтому замолкаю, отводя взгляд в сторону в ожидании ответной реакции.

— Вот оно что, — простые слова. Набор, не несущий ничего ясного. — Идем, — говорит спокойно, начиная двигаться вперед по коридору, а я следую за ним молча, боясь даже громко вдохнуть, ведь любой звук эхом разносится по коридору, ударяясь о стены. — Знаешь, тебе может не понравится то, что ты увидишь, — внезапно предупреждает доктор, краем глаза взглянув на меня. — И никому не говори, что я провел тебя сюда. Без разрешения её матери я мало чего могу, и именно этот факт тормозит лечение.

— Вы не могли бы поподробнее рассказать о её заболевании? — прошу вежливо, чтобы не получить отказ из-за грубости, и мужчина вновь оглядывается с недоверием на меня, но всё равно начинает говорить:

— Это сложно. Я сам мало понимаю, хотя прошло уже столько лет. Изабелл привела её ко мне в возрасте шести лет. Тогда она начала волноваться, что её муж прививает девочке нездоровые привычки. Её муж был сам болен, поэтому некоторые отклонения я решил назвать генетическими, но, как оказалось, он не был болен с рождения. Мужчина травмировал психику в Ираке, когда служил. Оказался в горячей точке и вернулся таким. У него в голове поселилась фикс-идея, что он должен помочь своему ребенку выжить в этом мире, полном недругов и опасностей. А поскольку он был солдатом, то и девочку стал воспринимать, как мальчишку, готовя к тяжелой службе. В общем, первая гипотеза была разрушена, зато созрела вторая. Стало ясно, что девочка не родилась такой, а именно была воспитана. Животное поведение ей привито, но ухудшение состояния можно было бы избежать, если бы Изабелл вовремя взяла бы всё под контроль. Отца Хоуп упрятали здесь только после того случая шесть лет назад.

— Что тогда произошло? — перебиваю, желая наконец узнать правду.

— Ничего, что может тебя удивить. Эмили застукала мать с другим мужчиной, который оказался отцом её друга, и на следующий день во время издевок сорвалась. Она покалечила нескольких одноклассников, навредила учителю физкультуры, проткнув его спину осколком стекла, и столкнула одну девчонку с лестницы, после чего та провалялась в больнице больше месяца, а встать на ноги смогла только через полгода. Все, кто видел Хоуп, только и говорили, что она вела себя, как животное. Тогда мне пришла идея о разложении, — видит, что я мало что понимаю, поэтому принимается за объяснения. — Я придумал «Эллис-Эмили-Энди», каждому из имен дав характеристику самой Эмили. Эллис — это обычная девчонка, которой она была. Жизнерадостная и общительная. Энди — это имя ей дал отец. Это её животная сторона. А Эмили — это середина. Это что-то между. В целом, Эмили — это ничего. «Эмили» никакая. Она тихая, трусливая, замкнутая, зажатая в себе. Такой она стала после срыва. Мне было проще объяснить ей это, но, будучи девочкой, она мало, что понимала, поэтому я взялся за её мать, но та лишь просила поскорее выписать дочь из больницы. Позже, когда стало ясно, что Эмили ничего не помнит, я стал копаться в её голове, буквально заваливая вопросами. И понял, что девушка не помнит ничего, что происходило последний год, и в том числе её срыв. Она только и делала, что интересовалась матерью и отцом. Я совершил ошибку, когда начал объяснять ей свою концепцию «трех „Э“», так как девочка, почему-то, начала считать, что у неё есть сестра. Я бы взялся работать с ней дальше, но тогда Изабелл уже во всю ругалась, и пришлось выписать Эмили.

— Мой друг, — глотка сжимается, — предположил, что Эмили забывает близких людей…

— Да, — он перебивает меня, роясь в кармане, и я слышу, как звенит связка ключей. — Я тоже заметил это, но мне оно не ясно. Видимо, сильные эмоции могут спровоцировать повторный срыв, поэтому… Это что-то вроде «самозащиты».

Подтверждение моих опасений. Томас догадывался. Он был прав. Он, черт, знал Эмили лучше, чем себя знала она сама.

— С матерью она не особо близка, так что её помнит, но, что странно, приходя в себя, это первый человек, которого она ищет.

Невольно вспоминаю тот день, когда Эмили носилась по дому, рыдая, в поисках своей матери. В горле встает ком. Это несправедливо, черт возьми.

Доктор Харисфорд останавливается у железной двери с номером, и только сейчас я выхожу из себя, прислушиваясь к голосам и шепоту, к шуму, что стоит в воздухе. Это другие больные?

— Повторю, тебе не понравится, — мужчина вставляет ключ в замочную скважину — и щелчок оглушает, заставляя других больных кричать громче. Толкает дверь, приглашая меня зайти первым, и я не мнусь, тут же переступая порог светлой комнаты с одним окном. Здесь довольно тепло, что сразу же кажется мне странным, но я не думаю о температуре, ведь взгляд натыкается на кровать. На человека под одеялом, руки которого ремнями прижаты к железным бортам. Моргаю, застыв на месте, видя, как сильно искусаны её руки и до крови изгрызены пальцы. Цвет её кожи болезненный, практически отдает синим. Мокрое лицо. Глаза закрыты. Я не прошу разрешения, подходя к кровати, и сажусь на край, осторожно касаясь измученной кожи запястья Эмили. Она холодная. И от этого меня самого бросает в холод. Перевожу взгляд, полный внутреннего напряжения на доктора, который прикрывает за собой дверь, делая шаг к кровати, и будто читает мои мысли:

— Температура её тела падает. И это странно. В тот раз подобного не было.

Мне не нужны его «в тот раз». Меня, мать его, волнует, что делать сейчас!

Полностью накрываю ладонь Эмили, которая остается неподвижной. Она не спит. Она словно без сознания. Я видел, какое умиротворенное у неё лицо во время сна, и сейчас она выглядит иначе. Совсем не так. Провожу пальцами по потному лицу, убирая с её лба прилипшие локоны волос, и вновь с надеждой смотрю на мужчину, ерзая на месте, но тот лишь спрашивает:

— На ней твоя кофта?

И с ужасом замечаю, что да. Это она. Моя кофта. В носу начинает колоть, но я тихо шмыгаю, отгоняя эмоции, и глажу большим пальцем костяшки её руки, продолжая смотреть в сжатые веки. Выглядит измученной, уставшей.

— Да, — проглатываю ответ, не в силах говорить, ведь глотка больно сжимается, не давая дышать. Глаза горят. Черт.

— Тогда, она забыла тебя, — прямо говорит доктор, и я получаю удар. Сильный, под ребра. Прекращаю дышать, но руку девушки не отпускаю, пытаясь сохранить самообладание, но приходится немного склонить голову, чтобы скрыть от чужих глаз свои сжатые губы. Не роняю слезы. У меня нет права плакать. Только не сейчас. Не сейчас, когда я наконец могу держать её за руку. Холодную руку. Тяжело дышу, прежде чем взглянуть косо на мужчину:

— Как вы собираетесь ей помочь?

— Для начала, отгорожу от матери, — он говорит с ноткой сарказма. — А потом подумаю, как вернуть её в общество. Правда, что-то мне подсказывает, что история повторится. Человека изменить можно, а вот общество — нет. Единственный, кто в школе помогал мне, это директор. Странный мужик, но вроде с пониманием отнесся к проблеме.

Я не слушаю. Лишь смотрю в одну точку, внезапно понимая:

— А что, если, — облизываю сухие губы, выдавая свою идею. — Что, если поселить её в другом месте? — моргаю, взглянув на доктора, который поднял брови.

— Была такая идея, но возможности нет. Изабелл не хочет уезжать с ней далеко от меня и дома, а других родственников у них нет. Она не поддерживает с ними отношения.

— А если есть такое место, где она будет чувствовать себя комфортно? — подвожу мужчину к сути своего вопроса, нервно стуча пальцами по руке девушки. Харисфорд поправляет очки:

— Ты её куда-то возил? — быстро схватывает, и я киваю в ответ:

— К моей бабушке. Там Эмили вела себя иначе. Можно сказать, что эта поездка и сблизила нас, — приходится откровенничать, быть предельно честным, чтобы добиться доверия доктора. Мужчина тяжко вздыхает, снимая очки, и начинает протирать стекла, хмуро о чем-то размышляя:

— Понимаешь, в чем проблема.

— В матери, — выдаю, не задумываясь, и он кивает:

— Она держится за Эмили, но у меня такое чувство, что у неё самой есть проблемы с головой. Она, словно, не воспринимает её, как человека. Будто она — вещица, дополняющая её наряд. Это трудно объяснить. Мне Изабелл запретила рыться в её голове, хотя пару сеансов я бы провел для неё. Чего стоит одно её желание мужчин. Без их внимания она жить не может. А, поняв, что дети отпугивают временных кавалеров, уехала в «командировку» на три года. Она и раньше уезжала, оставляя мужа с Эмили. Думаю, она одна из таких ветреных женщин, что…